Кальдер отвернулся от соглядатаев в угрюмом молчании, безрадостно озирая поля на юге. Главное, и возразить-то нечем.

Видать, не им одним пришлось нынче копать могилы. За ночь, судя по всему, испустило дух еще какое-то количество раненых. Тут и там сквозь мелкую завесу дождя виднелись группки боевых товарищей, уныло согбенных от жалости по большей части к самим себе; зрелище, присущее любым похоронам. Слышался пустой бубнеж боевых вождей, тон которого подразумевал одно и то же скорбное сожаление. В паре десятков шагов над могилой кого-то из названных Черного Доу стоял Треснутая Нога, давя слезу. Что примечательно, самого Доу не было и следа. Слезная сырость не в его характере.

Тем временем начиналось обычное утреннее шевеление, как будто стайки похоронщиков были не более чем невидимыми глазу призраками. Люди с ворчанием выбирались из отсыревших постелей, кляня вымокшую одежду; протирали оружие и доспехи, выискивали что-нибудь съестное, шумно с пуканьем отливали, высасывали последние капли недопитого за ночь, сравнивали добытую у Союза поживу и трофеи, хохотали над шутками – нарочито громко, потому как все знали, что нынче черной работы будет не в пример больше, а потому бодрящим словцом надо запасаться впрок, подхватывать там, где его роняют.

Зоб оглянулся на своих, которые сидели, понурившись; все, кроме Жужела, – тот стоял, приобняв скрещенными руками Меч Мечей, и ловил на язык дождинки. Зоба это слегка раздражало, а еще вызывало что-то похожее на зависть. Ему бы гарцевать вот так беспечным сумасшедшим, без всех этих нудных, во многом никчемных сцен. Но делать все нужно по-правильному, и для него это непреложный закон.

– Что делает человека героем? – вопрошал он у сырого воздуха. – Великие дела? Звучное имя? Высокая слава и воспевание? Нет. А пожалуй то, что он держится за своих.

Жужело одобрительно крякнул и снова высунул язык.

– Брек-и-Дайн, – продолжал Зоб, – сошел с холмов пятнадцать лет назад, четырнадцать из них дрался со мною бок о бок, и всегда прежде себя заботился о своей дюжине. Со счету можно сбиться, сколько раз этот здоровяк-чертяка спасал мне жизнь. Всегда находил где доброе, где смешное слово. Однажды вон рассмешил даже Йона.

– Дважды, – поправил Йон с поистине каменным лицом – еще немного вот так посидит, и можно им делать выщербины в Героях.

– Никогда ни на что не жаловался. Кроме разве что на нехватку жратвы, – голос у Зоба сорвался, и он сипло всхлипнул, чертовски неподходяще для боевого вождя. – Особенно в нынешнее время.

Он прокашлялся и густым голосом продолжил дальше.

– Так и не был наш Брек до конца сыт. А умер… мирно. Он бы наверняка так и хотел, даром что любил хорошую кучу-малу. Умереть во сне, оно ведь куда приятней, чем с железом в брюхе, уж что бы там ни пелось в песнях.

– К хренам те песни, – бросила Чудесница.

– Ага. К хренам. Не знаю толком, кто здесь похоронен. Если сам Скарлинг, то он должен гордиться, что делит землю с таким, как Брек-и-Дайн. – Губы у Зоба расплылись то ли в улыбке, то ли в бесслезном плаче. – А если нет, то и его к хренам. Назад в грязь, Брек.

Он опустился на колени, не успев даже поморщиться от боли – казалось, колено вот-вот лопнет – и, зачерпнув ладонью черную влажную почву, вслед за остальными бросил пригоршню на могилу.

– Назад в грязь, – пробормотал Йон.

– Назад в грязь, – эхом подхватила Чудесница.

– Если же смотреть на отрадную сторону, – вставил Жужело, – то все мы туда так или иначе направляемся, разве нет?

Он оглядел товарищей так, будто ужас как их ободрил. Увидев, что слова не возымели действия, он пожал плечами и отвернулся.

– Вот и нет нашего бродяги Брека. – Легкоступ, озадаченно хмурясь, присел у могилы на корточки, возложив руку на влажный бугор. – Просто не верится. А слова, воитель, хорошие.

– Ты думаешь? – Зоб, морщась, встал, отряхнул с ладоней грязь. – Да мне их произносить уже невмоготу.

– Эйе, – буркнул Легкоступ.

– Да только такие, как видно, времена.

– Вставай.

Бек хмуро отпихнул чужую ногу. Башмак на ребрах уже сам по себе не вызывал приязни, а уж тем более от Рефта, и особенно когда он, Бек, кажется, едва успел сомкнуть глаза. Он долго лежал в темноте без сна, вспоминая, как Хлад истыкивал ножом того человека; прокручивал и прокручивал это в памяти, а сам все ворочался и ворочался под одеялом. Никак не мог освоиться – не то с одеялом, не то с мыслью о том вертком ножичке.

– А?

– Союз подступает, вот тебе и «а».

Бек рывком откинул одеяло и, разом забыв про гнев и сон, устремился через чердачную каморку, вовремя пригнувшись под низкой потолочной балкой. По дороге он пнул открытую дверцу скрипучего шкафа, оттеснил плечом Брейта со Стоддером и припал к узкому оконцу. Он ожидал увидеть сцену массового побоища на улочках Осрунга – фонтаны крови, полосканье флагов, услышать под самым окном геройское пение, но взгляду поначалу открылся лишь заспанный городок. Снаружи едва успело развиднеться; шел нудный дождь, под косой завесой которого нищенски жались друг к другу постройки.

Шагах в сорока за мощеной площадью вскипала бурунами грязная река, разлившаяся от дождя и потоков, хлынувших с холмов. Мост, про который накануне было столько разговоров, внешне не впечатлял: обветшалый каменный пролет, ширины едва хватает разминуться двоим всадникам. Справа от него мельница, слева ряд мелких домишек с открытыми ставнями и обеспокоенно глядящими в окошки лицами; в основном все, как и Бек, пристально смотрели на юг. За мостом между каких-то клетей вилась ухабистая дорога, уходя к частоколу на южной окраине городка. Там по настилу, плохо различимые сквозь струи дождя, вроде как двигались люди – пара из них, похоже, с арбалетами, и уже постреливали. На глазах у Бека к площади внизу спешно стекалась из проулков вооруженная толпа, на ходу образуя у северной оконечности моста стену из щитов. Построение происходило под командные крики человека в богатом плаще: готовые сомкнуть разукрашенные щиты карлы впереди, чернь сзади, ждет команды накренить копья.

И впрямь быть сражению.

– Что ж ты раньше не сказал, – прошипел Бек, торопливо сворачивая одеяло и натягивая башмаки.

– А откуда мне было знать, – огрызнулся Рефт.

– На-ка.

Кольвинг – глаза на щекастой физиономии ни дать ни взять два блюдца – протягивал краюху черного хлеба. Между тем у Бека сама мысль о еде вызывала тошноту. Он схватился за меч и только тут понял, что бросаться с ним толком и некуда. Не ждут его ни у частокола, ни за стеной из щитов, ни где-то еще. Бек лихорадочно обернулся сначала к лестнице, затем к окну, сжимая и разжимая свободную руку.

– Что делать-то?

– Нам ждать.

По ступеням на чердак, подволакивая ногу, забрался Фладд в серебрящейся изморосью кольчуге.