А с ее благодатью все обязательно будет хорошо, вот увидишь, – продолжал он устало, – пошли, я тебя росой умою, чтобы великая сила Живы к тебе перешла.

Батько посадил Радмилу на краю лужка с зеленой травой, перевитой желтыми и синими цветами с причудливыми резными листьями. Как посреди выжженной степи существовала эта зелень – было загадкой, но, видать, не случайно, ибо и травы, и цветы несли на себе отпечаток заботливой мудрой руки человека, знающего в этом деле толк.

Юная колдунья упала лицом в траву и какое-то время лежала не шевелясь. Воевода меж тем нарвал веничек из трав и цветов, которые он внимательно выискивал среди общего буйного разнотравья, и начал потихоньку хлестать этим веничком по плечам и по волосам измученной девушки, приговаривая странные слова:

– Изыдите, духи Мораны, изыдите, тени духов Мораны. Живою водою смываю ваш последний след, живой травою сметаю песок тьмы и бед. Смерть и болезнь мету, сметаю, силу и жизнь кладу, прибиваю. Отлетайте тени Мораны прочь, заступилась Жива за свою дочь.

Так он говорил и говорил без умолку, пока девушка, глубоко вздохнув, не перевернулась на спину. Батько заулыбался и легонько хлестнул ее по щекам и глазам. Радмила ответила ему виноватой улыбкой, а глаза блеснули чистой синевой, словно и не было за ее плечами бессонной ночи и жестокой борьбы с самой богиней смерти Мораной.

– Ну, вот и славно, вот и хорошо, – закряхтев, прогудел воевода. – Так-то оно куда лучше, когда глаза твои сияют, что вешнее солнце.

Юная колдунья протянула бледную тонкую руку, и батько, бережно приняв ее в свою огромную ладонь, тихонько потянул на себя, помогая ей оторваться от земли и сесть. По волосам и лицу ее стекали капли росы, и кое-где пестрели желтые и синие точки прилипших лепестков цветов.

– Батько, – наконец прошептала Радмила, продолжая улыбаться, – со мной ночью Морана говорила… и показывала все.

Воевода нахмурился и посмотрел на девушку тяжелым осуждающим взглядом, который красноречивей любых слов говорил: «Вот я тебя предупреждал, вот я тебе говорил, а ты не послушалась…»

– У него ведь невеста есть, – девушка продолжала улыбаться, – я видела ее, она едет к нему… Русаной ее зовут. Красивая такая. Красивей меня будет. Любовь у них.

Она помолчала, оглядываясь вокруг и поправляя волосы. Вдруг слезы брызнули из ее глаз, и она бросилась на грудь старого воина с пронзительным криком:

– Батько, батько, что мне делать? Ведь как приедет его невеста, не будет мне больше защиты от Лады! Погубит меня Морана, погубит!

Она захлебывалась слезами, содрогаясь от рыданий.

– Так и сказала мне, что жизнь можно только любовью купить, что жертвенной крови ей мало! Только любовь, батько! Любовь ей нужна! Иначе она меня заберет вместо него.

Воевода крепко-крепко обнял девушку, сердито хмуря брови:

– Так оставь его. Ведь три дня его надо от Мораны отмаливать. Вот и оставь его ей. Зачем он тебе? Не брат, не сват, не жених. Пусть эта Русана отмаливает его, если сможет.

– Не сможет она, батько, – шептала молодая колдунья, – не сможет. Далеко она еще, да и нет у нее этого дара.

– На нет и суда нет, – пробормотал воевода, – значит, не судьба ему.

Он помолчал и, не услышав ответа на свои слова, продолжал мягко, но настойчиво бормотать в золотые волосы:

– А ты жить должна, дочка. Для меня, для этого солнышка, для всей нашей заставы. Для того же Резана. Он как тебя любит. Глаза все проглядел, весь извелся. А ведь и Стрет вчера заезжал свататься. Стрета-то помнишь, вот говорит, никого, кроме Радмилы не надо, одну ее люблю.

Девушка молчала, продолжая тихо плакать. Рыданья больше не сотрясали ее плечи, но слезинки одна за другой продолжали сбегать по бледным щекам застывшего в бесконечной печали лица.

– Любит, – наконец пролепетала она улыбнувшись. – Помню Стрета…

Батько решил, что уговорил-таки свою непутевую дочь, и, погладив ее по голове огромной ладонью, пробубнил с несвойственной его грубому голосу нежностью:

– Пошли в дом, пошли, дочка. Пусть боги сами решают, как с ним быть. Ведь есть у него, поди, и Берегиня своя, и родичей духи. Пусть придут и заступятся за него, а ты свое дело сделала. Отдай его теперь воле божьей.

– Отдать?! – колдунья вдруг отпрянула от его груди. – Отдать его?!

Воевода в недоумении посмотрел в гневные девичьи глаза, моментально просохшие от слез.

– Никогда, ты слышишь меня, никогда!

– Так чего же ты хочешь, глупая?! – вскричал старый воин, начиная сердиться. – Опять с Мораной разговаривать? Мало тебе было? А потом ждать, когда она за тобой явится. Этого ты хочешь?

– Нет! – резко выкрикнула Радмила. – Он мой! Отмолила его у Мораны, так и у Русаны отмолю. Заговор наложу. Мой он будет! Никому не отдам! Никому!

– Зачем? – горестно удивился батько. – Ты же сама говорила, что у них любовь, а значит, Лада их уже благословила, а ты хочешь заговор класть против ее воли. Тебе же наказание будет. От самой Лады. Это же хуже смерти будет. Всю жизнь страдать без любви и мучиться.

– От всех наказание! – в ожесточении выкрикнула колдунья. – Куда ни кинь, везде наказание! Я тогда другой силой заслонюсь от наказания, от Мораны, от Лады, всех них, кому не жалко меня!

– Какой другой силой? – испугался воевода. – Ты что задумала?

– Не знаю, сама пока не знаю, – вдруг обессиленно пролепетала девушка. – Ничего не знаю.

– Как на твое «не знаю» можно полагаться? – батько покачал головой.

– Можно, – сжав губы, отвечала колдунья, – иногда можно.

– Ладно, пошли в дом, попьешь меду, поешь, еще раз обо всем подумаешь, – хитрый воевода повел девушку за собой, бережно придерживая ее за плечи.

День прошел как обычно, как проходит каждый день на боевой русской заставе, с той лишь разницей, что батько неустанно приглядывал за раненым Вороном, а Радмила лишь иногда выходила, чтоб полежать в целительных травах на зеленом лужке, и снова исчезала в маленькой полуземлянке, притаившейся в дальнем углу заставы. Но когда вечернее солнце коснулось края земли, она вышла и села у изголовья раненого.

Воевода сердито посмотрел на нее, но ничего больше не сказал, а только, тяжко вздохнув, зачерпнул себе добрый ковш медовухи.

В сумраке было видно, как молодая колдунья шепчет молитвы и вновь наклоняется к самому лицу Ворона, заслоняя его от взгляда Мораны золотистым пологом своих волос. Но если бы батько подошел поближе, то услышал бы, что теперь с губ Радмилы слетают не только заклинания защиты от Мораны, но и совсем другие слова. Услышь он эти слова, прогневался бы страшно и, несмотря на всю свою любовь, наказал бы колдунью, но он, устав от ее упрямства, предоставил все воле богов и, махнув на все рукой, погрузился в питие меда и созерцание звездного неба.