Она думает, дело в измене. Ах, если бы все было так просто. На Лену я больше не смотрю. Моё внимание приковано к Даньке и Вере. Данька вышел из дома босиком. Стоит напротив Веры, пса гладит.

– Тебе нравится щенок? – спрашивает Вера дрожащим голосом.

– Да.

Данька смотрит на Веру снизу вверх. Я сглатываю. Даже Лена молчит. Все замолкло.

– Тогда я тебе его дарю, он мой. Я его спасла.

– Правда?

Ну хули, правильно. Надо начинать с подкупа. У моего сына было все, кроме собаки. Теперь вон и собака есть. Данька тем временем опускается на траву, вытягивает босые ноги. На ступни налипли крошки земли. Пес прыгает вперёд, норовя облизнуть его в лицо.

– Он мне очень нравится, – продолжает Даня. – Бабушка Катя сказала, что у него нету имени, потому что он приблудный, его дядя Витя из города притащил. Я ночью, пока не уснул, имя придумывал, но ещё так и не придумал. Хочу, чтобы у него было геройское имя, как у спасателя. – Данька резко, без перехода меняет тему: – Я тебя знаю. Я хотел тогда сказать, но меня Лена увела.

Верка опускается на траву напротив. Садится, а может, её просто ноги не держат. Протягивает руку, но Даньки не касается. Гладит щенка, а пальцы чуть дрожат. Я не хотел бы оказаться на её месте.

– Я видел твои фотографии. Одну мне папа дал. Ту, где твоё лицо почти не видно.  Но у папы в шкафу есть ещё, - на этом моменте все женщины на меня смотрят, даже Витькина мама. Теперь мне не нравится моё место, Веркино ещё ничего. А Даня все говорит:  - я принёс, сравнил. Понял, что ты моя мама. Правда, папа все равно ничего не рассказывал, и я думал, что ты умерла. Зато там есть фотография, где вы целуетесь. А значит, мой папа и правда папа, а совсем не дядя, как Лена говорит.

Я снова морщусь. Оглядываюсь. Я передумал, снова хочу сбежать, прямо сейчас. Но естественно стою. Подбирают слова, которые можно было Лене сказать, но все не то, ни одно не подходит. Я смотрю на неё. Глаза - блюдца. Она ждёт моих слов, блядь, а я так больно ей не хочу делать. Она меньше всех из нас заслужила боли.

– Она твоя жена, – констатирует факт Лена. Удивительно спокойным голосом. – Нет, я все понимаю. Хотя, вру, нет, конечно. Ты мне просто скажи, вы хотя бы в разводе? Чтобы мне самой не было так стыдно.

– Нет, – покаянно отвечаю я. – Тебе нечего стыдиться, я сам…

– Понятно, – перебивает она. – Я платье свадебное выбирала, а на деле спала с чужим мужем. Извини, Вера. Я… не знала.

Она разворачивается, собирается уходить. Я пытаюсь её задержать, что бы хоть как-то оправдаться, хотя понимаю, что оправданий мне нет.

– Отпусти, – просит Лена. – Я пойду. Не хочу устраивать сцену при ребёнке. Пока, Данька.

Она уходит. Спотыкается, но удерживает равновесие. Ко мне в машину она не сядет, даже предлагать не буду. Остановка здесь далеко и такси ждать целую вечность. Поэтому я отправляю вслед за ней Витьку, пусть подвезет. Потом сажусь на траву. Ложусь. Смотрю в небо. Оно серое, без единого проблеска. Там, у нас дома, можно было наслаждаться прохладой в такую погоду. Здесь же липкая, влажная, надоевшая уже жара. Тетя Катя, поняв, что концерт окончен, уходит ставить чайник. Наверное, хорошая идея, попить чай. Вера говорит с сыном. Ей все равно, какие драмы происходят вокруг. Ей все равно, что я скажу Лене. Она получила то, что хотела. Я смотрю на них. Она боится сокращать дистанцию, словно Данька дикий зверек, которого можно спугнуть неосторожным движением. Они гладят пса, пес счастлив. Иногда их пальцы соприкасаются, и Верка замирает, словно обожженная. Мне больно на них смотреть. Думаю, сколько жизней можно переломать одним неосторожным решением, и мне горько.

– Хватит рефлексировать, – говорит Верка. – Пошлите чай пить. Только руки сначала помоем, пес, конечно, замечательный, но далеко не чистый.

Мы идём в дом, послушно моём руки. Пьём чай из крупных чашек в красный горох. Тётя Катя смотрит на нас с сочувствием, хлопочет, иногда останавливается, чтобы погладить Даньку по нестриженным волосам.

– Поехали, – говорю я, когда чай допит. Не знаю даже, куда ехать, но и тут оставаться нельзя.

Вера послушно поднимается, Данька надевает свою толстовку. Ворот у тети Кати нет, во двор беспрепятственно может въехать любой желающий. Что и произошло, пока мы чай пили. Сашка стоит, оперевшись о грязный автомобиль, курит. Я автоматически смотрю на сигарету в его руке. Ага, такая же. Стало быть, и правда именно он наш ночной гость.

– Ага, –  кивает Саша. Я отправляю Даньку в дом, Вера упрямо остаётся рядом. – Я это был. Ты думаешь, я про этот домик не знаю? Я в тех краях вырос. А больше вам идти некуда было.

– Возьми с полки пирожок, – ерничает Вера. По мне, так лучше молчала бы, с Сашей я сам разберусь, тем более он без своих головорезов.

Невыспавшийся, помятый. Погасший. Ничего, нам тоже не сладко пришлось.

– Стоял я, думал. Слушал, как Верка под тобой верещит. Чуть избушку не раскачали, право слово. И вдруг понял, что бессмысленно все. Бесполезно. Поэтому, пока я добрый, валите на все четыре стороны.

– Отлично, -  киваю я. – Вера, ребёнка бери, пошли.

Подъезжает Витька. Тормозит с визгом, блокируя Сашке выезд, выскакивает. Ладно хоть пистолет не достал. Сашка вздыхает.

– Я, конечно, добрый, но не альтруист. Вот как дела все снимешь и партнёрство твоё переоформим, так и поедете. А пока мои ребята за вами присмотрят. Издалека. Скажите своему, чтобы с дороги съехал.

Я машу рукой, Витька освобождает проезд. Сашка докуривает очередную сигарету, смотрит на нас, проходящих мимо с вселенской мудростью во взоре. Словно старая бабка на своих правнуков, ползающих возле её кресла. Он меня бесит, я хочу его ударить, но заставляю себя идти спокойно. Наломал уже дров, как бы не вспыхнули. Надо все разрешить мирно.

– Но она-то знает, почему я вас отпускаю, – кричит Сашка нам вслед.

– Почему? – спрашиваю я у Веры как можно спокойнее, но внутри клокочет гнев и…ревность.

– Надоела, наверное, – равнодушно пожимает плечами она и усаживает Даньку в машину. – Поехали.

Старые железные качели скрипели. Пронзительный звук уносился высоко в небо. Оно кристально прозрачно, каким бывает только поздней осенью, когда опавшие листья лежат под ногами уже не золотом, а бурым в тёмную крапинку ковром. Я отталкиваюсь и качусь вперёд… назад… Когда вперёд — поддеваю листья ногами, и они едва слышно шуршат. Утро, изо рта вырывается парок — значит, ночью был мороз. На душе у меня тоже чисто и пронзительно, как в небе, к которому тянут голые ветки деревья.

— Ты уверена? — спрашивает Макс скучающим тоном.

Ему не нравится моя затея. А мне нравится. Он вздыхает и уходит, я снова отталкиваюсь и раскачиваюсь под скрип старого, измученного жизнью металла. Скрип мне тоже нравится. Под него можно молчать и думать. Вспоминать. Гадать, не нужно ли было что-то сделать иначе, повернуть в другое русло.  Скрип в одну сторону — минус один день из прошлых месяцев. Но хочу ли я их минусовать? Нет, пусть будут. В них у меня много страха, зато есть Данька.