— Что-то не так? — спросил Герман и положил ладонь на мою голую грудь. — Я чувствую, как колотится твое сердце.

— Нет, ничего. Просто… бывают мгновения, когда все кажется мне абсолютно нереальным.

— И это одно из них?

— Да, — ответил я. — Одно из них.

Герман придвинулся ко мне поближе, приложил губы к моему уху и зашептал:

— Но я вполне реален, Набоков. И номер этот вполне реален. А город за его окнами реален неоспоримо.

— Я в этом нисколько не сомневаюсь. Меня пугает собственная моя нереальность.

— Что за нелепость! — воскликнул Герман. — Нет, тут мне без сигареты не обойтись. — И он протянул руку к пачке, лежавшей на тумбочке у кровати. — Ты и вправду думаешь, — спросил он, выпустив изо рта неторопливое колечко дыма, — что я стал бы целых два года гоняться за призраком? Да-да, столько времени это и заняло. Ты, может быть, и не считал, но не я. И вот ты здесь, плоть и кровь, тело и дух…

Он вставил сигарету мне в губы, я затянулся.

— Если ты не реален, Набоков, значит, я напрочь сошел с ума. А за всю мою жизнь у меня не было ни единого повода заподозрить себя в безумии. Стало быть, и все. Вопрос закрыт.

И, чтобы доказать этот тезис, Герман затушил сигарету и дал волю крывшемуся в нем эмпирику, который немедля приступил к изучению моей реальности.

Появления феи Сирени с ее волшебной палочкой не предвиделось. Проведенная в нереальности жизнь оставила мне дьявольское наследство, от которого надлежало избавиться.

Я не пытался полностью скрыть от Германа мои пороки. Признался, что курю опиум — от случая к случаю. («Какая гадость! — воскликнул Герман. — Ладно, посмотрим, что тут можно сделать».) Признался, что иногда развлекаюсь с русским одноклассником — в память о давних временах. («Я не стану нанимать гангстера, чтобы тот прикончил его, обещаю!») Признался, что позволяю себе очень серьезные для католика прегрешения. («А я думал, ты православный. Вот это хорошая новость. В конце концов, не все еще потеряно».)

Первые недели, проведенные нами вместе, были головокружительными. Дела Германа требовали частых приездов в Париж, и отель «Бристоль» стал для меня вторым домом. После бегства из России я никогда не жил в такой роскоши, и, хоть давно уже повторял себе и повторял, что нисколько по ней не скучаю, ощущение, что меня холят и лелеют, было упоительным. Однако, едва лишь Герман уезжал после нашей волшебной недели в Тирольские Альпы, в замок родителей, я возвращался в мою квартиру, и это всякий раз становилось для меня потрясением.

Влюбился ли я? Да, вне всяких сомнений. Хоть он и уверял меня, что его родители — самые заурядные bürgherliches Volk[131], что семейное дело, производство деревянных ящичков для сигар, скучно до невероятия, и вкусы, и манеры были у Германа на редкость утонченными, а сам он — человеком весьма образованным и добрым. Учась в университете, он стал вегетарианцем. Да еще и защитником животных. При всей его кротости, я видел однажды, как он впал в неистовый гнев, когда на глаза ему попался крестьянин, который избивал изнеможенно упавшего на землю, пытавшегося подняться на ноги ослика. Человеком Герман был достаточно крепким, но уж конечно не призовым бойцом, и тем не менее он так отделал краснорожего, сильно смахивавшего на буйвола крестьянина, что тот стремглав бежал с поля боя, а ослик, все же сумевший встать, мирно занялся придорожным клевером.

Когда Герман приезжал в Париж, мы с ним обедали вечером в хорошем ресторане, потом отправлялись в оперу или в балет, а после обходили джазовые клубы. Он любил Джанго Рейнхардта и считал Жозефину Бейкер великой певицей. Я тоже наслаждался этими походами.

Герман был завзятым спортсменом — плавание, велосипед, лыжи, теннис. По большей части, мне противопоставить ему было нечего, однако на корте я сумел удивить его, и в теннис мы затем играли почти на равных[132].

Он был не просто католиком, но католиком рьяным. Обожал архитектуру барокко, и я с превеликим удовольствием показывал ему соборы Святой Марии Магдалины, Святого Роха и Святого Сульпиция — хорошо знакомые мне, величавые, переворачивающие душу свидетельства божественного экстаза, который порой осеняет людей. Иногда он, осыпая меня теми или иными сведениями, внезапно смущался, как чрезмерно разболтавшийся, не по годам развитой школьник. В такие мгновения Герман издавал робкий, нервный смешок и на щеках его, как по волшебству, появлялись ямочки. Он несколько раз смаргивал, словно пытаясь сфокусировать на скучном, заурядном мире взгляд своих глаз, синева которых казалась при определенном освещении выплескивавшейся из райков и заливавшей белки.

После каждого слишком короткого визита Германа в Париж я возвращался в мой мир с самыми благими намерениями, решая вести в дальнейшем жизнь, которая будет соответствовать высоким идеалам наших с ним отношений. Я приспособился не курить во время приездов Германа опиум, а глотать его — выбор презренный, но необходимый, потому что не мог же я, находясь в обществе любимого человека, запираться в уборной и утешаться трубкой-другой. Я обнаружил также, что скучаю по Олегу, как ни нелепо это звучит. Мне не хватало его презрительного, но странно заботливого: «Ну, Набоков, какие еще непотребства ты учинил в твоем помпезном мире?» Не хватало его ласк, которые грубость Олега делала особенно острыми, его косной неподатливости, сменявшейся, когда он со стоном признавал свое поражение, чем-то более подлинным, отчаянным, щемящим сердце. За годы нашей связи в нем вызрела потребность отвечать мне лаской на ласку, хоть мы никогда об этом и не говорили — просто так оно сложилось само собой.

Я не мог бросить его, как бы того ни желал и к тому ни стремился.

Герман никаких вопросов о моем старом школьном товарище не задавал. Я говорил себе: «Он ожидает, что я все улажу сам». И неспособность сделать это лишь усугубляла во мне тайное чувство моего ничтожества.

После нескольких месяцев довольно частых встреч — происходивших, как правило, раз в две недели — Герман предложил мне съездить с ним в Австрию. Я согласился, хоть и не без некоторого внутреннего трепета, похожего на зловещее рокотание басовых нот, которые прерывают восхитительную мелодию в самом начале Шубертовой сонаты си-бемоль.

Мы поехали экспрессом Париж — Мюнхен — в первом классе, разумеется; сколько времени прошло с тех пор, как я в последний раз побывал в вагоне первого класса? — а затем машина с водителем повезла нас в Тирольские Альпы. За несколько дней до того выпал первый зимний снег, толстым ковром укрывший землю, — и такого обилия снега я тоже не видел многие годы. Восточно-тирольская деревня Матрай стоит там, где сходятся три горные долины, и охраняется с востока и с запада двумя умопомрачительными пиками, Гросглокнером и Гроссфенедигером, — в день нашего приезда туда их почти скрывали низкие тучи. На утесе, возвышавшемся сразу за деревней, стоял приземистый замок Вайсенштайн.