Художник помолчал несколько минут — видимо, собираясь с мыслями, потом ответил:

— Я все продумал. Не верил, что получится, но спланировал и подумал: пусть все решит судьба. Если получится — выходит, я все делаю правильно. Она уснула, я надел на нее пальто моей бабушки, парик и загримировал. Сначала думал, что просто накину вуаль на шляпу, но потом решил, что если буду выглядеть подозрительно — к тому же я волновался — меня остановят и заглянут под вуаль. А тогда точно арестуют, если увидят девушку без сознания в седом парике. Поэтому я приклеил брови и нос, а еще — большую бородавку. Когда я выкатил коляску с Марьяной в коридор, понял, что у меня нет никакого объяснения для тех, кто может увидеть меня. Что делать, если кого-то встречу? А если меня спросят, куда и кого я везу?

Мне повезло — пока я гримировал, представление закончилось, толпа заполнила весь холл. Мне помогли спустить коляску на первый этаж, я покатил ее в направлении трамвайной остановки. В трамвае никто не обращал на нас никакого внимания, так я добрался домой и понял — удалось! С Верой все было почти так же, разве что волновался я уже меньше. И заранее знал, что выеду в холл, когда вся толпа будет уже там.

Он помолчал и добавил:

— Я видел в тот вечер ее сестру. Она не заметила меня или не обратила внимания на мужчину со старухой в инвалидной коляске. Хотя она заставила меня нервничать — прошла совсем рядом, я даже подумал — сейчас заглянет ей в лицо и узнает даже в гриме. Не заглянула. Судьба и в этот раз была на моей стороне.

Тарас Адамович спросил:

— Зачем три девушки? Когда это должно было прекратиться?

Художник посмотрел сквозь него и сказал, будто сам себе:

— Когда бы они прекратили. Я хотел, чтобы балет стал таким, как раньше, чтобы люди снова увидели его красоту. Утонченность, а не вульгарность. Невесомость, а не резкость и акробатику. Неужели вы не поняли?

В центральной комнате дома из желтого кирпича они убрали с пола ковер, под которым нашли дверцу — вход на лестницу, ведущую вниз. Несколько полицейских спустились в люк, Тарас Адамович остался наверху. Он понимал, что ему сейчас проще, чем Мире на улице, но также чувствовал, как ожидание сжимает горло стальным обручем. Хотелось разорвать его одним движением, спуститься вниз, увидеть все собственными глазами. Откуда-то из-под пола послышались возгласы. Потом вынырнула голова полицейского, он улыбнулся и сказал:

— Живы!

Наверное, Тарас Адамович улыбнулся ему в ответ, Репойто-Дубяго взмахом руки отправил посланца с добрым известием к Мире и Менчицу.

Тарас Адамович с первого взгляда понял, которая из них Вера Томашевич. Мира ни разу не показала ему фотографию, но даже если бы он не видел ее на портрете Олега Щербака, все равно узнал бы. Эта хрупкая темноволосая девушка с бледным лицом была чем-то неуловимо похожа на свою сестру.

Вера Томашевич улыбнулась. За ее плечом всхлипывала вторая узница — Наталья Скиба. Он проводил их до калитки, услышал, как Репойто-Дубяго справляется об их самочувствии, говорит, что вместе с ними прибыл врач. Вера Томашевич спокойно шла рядом, чуть щурясь от солнца. И только когда вышла за калитку дома, в котором провела более двух месяцев, почти упала в объятия сестры.

Начальник сыскной части Киевской городской полиции усадил девушек в автомобиль и еще раз спросил у Тараса Адамовича:

— Уверен?

— Да.

— Есть еще автомобили и извозчики. Выбирай, что хочешь.

— Нет, я проедусь на трамвае. Тем более что этот маршрут вот-вот пустят в объезд по Глубочицкой. Сегодня едва ли не последний мой шанс полюбоваться видами Киевской Швейцарии — так, кажется, ее называют?

— Именно так. Что же, встретимся на Владимирской. Здесь — кивнул Репойто-Дубяго на двор — пока продолжат работать эксперты. Отчеты можно будет прочесть уже сегодня вечером.

Тарас Адамович кивнул. Проводив автомобиль взглядом, он оглянулся на Якова Менчица.

— Вы остаетесь?

— Нет. Я еду на Владимирскую — возьму показания у девушек, когда они будут готовы говорить.

— Можете составить мне компанию, — улыбнулся бывший следователь, — я собрался…

— Ехать на трамвае. С удовольствием присоединюсь к вам, — сказал Менчиц.

Вдвоем они не спеша направились к трамвайной остановке, думая каждый о своем. Первым нарушил молчание молодой следователь.

— Дело не завершено, — то ли спрашивал, то ли утверждал он.

— Совершенно верно, — подтвердил Тарас Адамович.

— Мира знает?

— Нет, но я не уверен, что Мира стремится наказать виновных. Для нее главнее всего было найти сестру. Возможно, именно это непреодолимое ее стремление смогло переломить ход столь непростой истории.

Молодой следователь остановился.

— Что вы имеете в виду?

— Напрасно игнорировать тот факт, что нашему борцу за искусство необыкновенно везло в течение всей этой истории.

Менчиц молчал. Тарас Адамович улыбнулся:

— Однако вы ведь не станете отрицать, что не заметили, как в какой-то момент незаурядно стало везти нам. Интересные повороты, неосмотрительные фразы, странные встречи, удача, которая кажется неуловимой, а потом внезапно падает тебе просто в руки, — он оглянулся на Менчица. Тот стоял посреди улицы и мечтательно смотрел куда-то вдаль, туда, где солнце начинало скатываться за Репьяхов яр.

— А вы сейчас, между прочим, не о той ли блондинке под вуалью думаете, которую нам так и не удалось задержать? — спросил Тарас Адамович.

Молодой следователь улыбнулся и ответил:

— Нет. Мне кажется, удача выглядит совсем не так.

Они ехали в вагоне трамвая вдоль обрыва, любовались закатом солнца и говорили о варенье и отпечатках пальцев, грузинском чае и визите императора, Вере Томашевич, которая, наверное, теперь будет танцевать какую-то вакханку в балете Нижинской, и о кофе в «Семадени», намеренно избегая лишь одной темы — у обоих следователей было подозрение, что похититель балерин художник Олег Щербак работал не один.

Тарас Адамович помнил, какой вид имела киевская сыскная часть до того, как Георгий Рудой впервые переступил порог здания на Владимирской, 15. В то время ею руководил помощник полицмейстера, совмещая обязанности главного следователя с основной должностью. По коридорам сыскной части слонялись несколько отправленных для этой работы городовых, а делопроизводство состояло из двух журналов. Первый, «Настольный реестр», называли «темным», туда вносили информацию о подозрительных лицах и они канули в Лету на его запыленных страницах. Второй, «Сыскной алфавит», представлял собой алфавитный список всех, находившихся в розыске. Из технических средств работы в участке был фотоаппарат, однако никто не знал наверняка, исправен ли он. Георгий Рудой, в возрасте двадцати восьми лет, признанный негодным к военной службе по причине слезной фистулы левого глаза и коризного процесса носовых костей, в августе 1901 года получил должность начальника сыскной части Киевской городской полиции.