— Вы опять хотите о чем-то спросить, Тарас Адамович?

— Да. Один вопрос.

— А вы сможете сначала ответить на мой?

— Спрашивайте.

— Когда вы догадались, что это содеял я? Когда впервые возникло подозрение?

Тарас Адамович внимательно посмотрел на него.

— Как думаете?

— Почти сразу. Тогда, в первый день нашего знакомства. Я вернулся домой и не мог избавиться от навязчивой мысли о том, что что-то не так. Думал, что вы почему-то не доверяете мне, в чем-то подозреваете. Но я не мог объяснить себе, почему. Отгонял эти мысли, старался не думать. Но снова вспоминал выражение вашего лица. Почему? Я допустил ошибку?

— Да. Почти незаметную.

Художник внимательно всматривался в его лицо. Бывший следователь объяснил:

— Вы сказали, что договорились с Верой встретиться в Шато де Флер у розария. Однако с середины августа розарий реконструируют, в парке на том месте тогда была разруха и грязь. Я знал об этом, потому что сам любил прогуливаться у розария — это чуть ли не единственное место, ради которого я выбираюсь из своего сада в город. Варенье из яблок и лепестков роз — это что-то невероятное, однако самые лучшие розы и самые душистые яблоки нечасто созревают в одно и то же время.

Он мечтательно посмотрел мимо арестованного, потом повернулся к нему и сказал:

— Мне показалось странным, что вы ничего не сказали о том, что розария больше нет. По вашим словам, вы проторчали там целый вечер. Неужели вас ничуть не смутил тот факт, что вы собираетесь встретиться с девушкой, которая вам дорога, у грязной, непривлекательной стройки? Тогда я подумал, что вы не ожидали Веру в Шато де Флер. Но почему? Мне пришлось пройти долгий путь размышлений и сомнений. Пока я, наконец, смог выстроить четкую историю. Самым сложным оказался мотив — пришлось погрузиться в балет и разговаривать об искусстве с Брониславой Нижинской. Благодаря ей, все стало на свои места.

— Я рад тому, что вы нашли ответы.

— Не на все вопросы, — сказал следователь. — Теперь моя очередь.

Щербак сел на стуле ровнее, посмотрел прямо в глаза следователю.

— Олег, как погибла Марьяна?

Художник опустил взгляд на свои руки, лежавшие на столе.

— Я… Я почему-то думал, вы спросите о чем-то другом.

— Прошу прощения, если разочаровал.

— Нет, все в порядке… То есть не совсем. Она… Попыталась сбежать. Я говорил им, что убегать нельзя, это все усложнит. Но Марьяна всегда была такой. Я увидел ее уже наверху, очень разнервничался. И вспылил. Хотел… Хотел догнать. Она кричала, что вернется за девушками, я бежал за ней. Потом. Потом я… Не уверен. Кажется, она упала, я видел кровь… Ударилась головой. Я хотел…

— Спасти ее? — спросил следователь.

Художник молчал.

— Что вы сделали с телом?

— З…закопал в саду. Там старая вишня, — художник встрепенулся, будто понял, что сболтнул лишнее, но потом улыбнулся и добавил: — Старых вишен много. Даже у вас есть.

— Разумеется. Старых вишен много.

Бывший следователь вышел из комнаты, аккуратно закрыв за собой дверь.

Менчиц целыми днями просматривал документы, имевшие хотя бы косвенное отношение к Олегу Щербаку. Искали квартиры, в которых когда-то проживала его бабушка, пытались узнать хоть что-то о его родителях. Мира оставалась в сыскной части до позднего вечера, говорила, что не может быть одна, и все равно не уснет. Время летело стремительно, и тревога залегла морщинкой между бровями Якова Менчица — они не знали, сколько времен могут продержаться девушки, если похититель не принесет им воды или еды. Когда он делал это в последний раз? Это были вопросы, отвечать на которые Олег отказывался.

Мира и Менчиц выслушали историю Щербака. Мира — с побелевшим лицом, Менчиц — сжав кулаки. Репойто-Дубяго предложил девушке стакан воды, плеснув туда что-то из хрустального графинчика. В этот раз она не отказалась. Менчиц краем глаза наблюдал за ее движениями, потом резко перевел взгляд на Тараса Адамовича. Лицом молодой следователь был бледен, глаза его пылали:

— Он был весь в грязи той ночью!

— Что? — не понял Репойто-Дубяго.

— Тогда, когда меня к нему отправили, чтобы он набросал портрет дамы под вуалью. Он явился после полуночи, грязный и пьяный. Я думал, он где-то упал по пути. Но потом, когда он рисовал, я подумал, что не так он уже и пьян, чтобы валяться в канавах. Он ведь художник — подумал я тогда, мог вляпаться в какую-нибудь историю.

Мира осторожно посмотрела на Тараса Адамовича, будто боялась, что следователь уверенным жестом или репликой отпугнет призрачную тень надежды, так робко замаячившую перед ними. Однако следователь молчал. Поднявшись со стула, он прошелся по кабинету, оглянулся на Менчица и сказал:

— Возьмите ручку и бумагу. Запишите все, что вспомните о том вечере. Любые подробности, даже малейшие. Все.

Следующие два часа могли быть самыми счастливыми в жизни Якова Менчица, потому что девушка, которую он хотел бы пригласить полюбоваться закатом солнца на панорамную террасу «Праги», послушать игру на фортепиано и выпить белого токайского вина, сейчас сидела рядом с ним и пристально следила за каждым его движением. Готовила кофе по-венски, осторожно пододвигала к нему чашку, ни о чем не спрашивала. Это был самый вкусный кофе, который он когда-либо пил, и с его вкусом не мог бы сравниться даже непревзойденный напиток, сваренный в джезве Тарасом Адамовичем в его яблоневом саду.

Когда он закончил и протянул исписанные листы бумаги бывшему следователю, Мира стояла у окна и ожидала. Девушка, любившая белое токайское вино, в самом деле умела ждать.

Мосье Лефевр всегда приглашал его в гости в начале апреля — мол, тогда расцветает Париж. Тарас Адамович вежливо отшучивался, что он и так живет посреди сада, так зачем же ему ехать в Париж ради цветущих деревьев? Герр Дитмар Бое говорил, что Кольмар прекрасен в предрождественские дни. Тарас Адамович в ответ сетовал, что праздничная суматоха и в Киеве не дает ему покоя. Предвестники зимних празднеств напоминали о себе повсеместно. В кофейнях готовили теплое вино, выпекали имбирное печенье, в магазинах украшали витрины гирляндами, молодежь все чаще бывала на Почтовой площади и в Шато де Флер, с нетерпением ожидая открытия катка.

Еще до войны герр Дитмар Бое писал, что город начал облачаться в праздничное убранство и елочные гирлянды чуть ли не с конца октября. Сетовал на то, что человеческая память слишком коротка, потому так изменчивы традиции, особенно, если коммерсанты украшают их яркими красными бантами. Традиционным рождественским деревом в Германии некогда считалась вишня. Ее специально выращивали в кадке в надежде, что она зацветет именно в праздничные дни. Это было сложно, наверное, потому со временем вишню сменила вечнозеленая елка. Тарас Адамович отвечал в письме, что его дед всегда с осуждением относился к новой традиции. Раньше в Киеве елками украшали могилы, покрывали их ветками гроб.