В середине дня Луи-Филипп поскакал на белоснежном коне в составе небольшой процессии из Пале-Рояля в Парижскую ратушу, откуда муниципальная комиссия и семидесятипятилетний Лафайет (которого многие убеждали принять президентство в новой республике) действовали в качестве временного правительства Парижа. Луи-Филипп, как он прекрасно понимал, рисковал собственной жизнью. Людей вокруг было много, а по дороге все прибавлялось, и отнюдь не все имели дружелюбный настрой. В толпе, несомненно, встречались роялисты, республиканцы и бонапартисты, многие из которых с удовольствием разделались бы с Орлеанской династией навсегда. Скорее удача, чем что-нибудь еще, помогла Луи-Филиппу добраться до ратуши. Лафайет ждал на ступенях, чтобы встретить и проводить его в Большой зал, но там опять прием оказался не более, чем тепловатым, а из окон, выходящих на Гревскую площадь, доносились зловещие выкрики «Vive la République!» («Да здравствует Республика!») и «À bas le duc d’Orléans!» («Долой герцога Орлеанского!»). На выручку пришел именно Лафайетт. Пользуясь своим неувядающим даром к эффектным жестам, он схватил один конец большого трехцветного флага, другой дал Луи-Филиппу, они вдвоем одновременно вышли на балкон и тепло обняли друг друга. Больше ничего не требовалось – остальное доделала слава Лафайета. Возгласы сразу сменились на «Vive le Roi!» Игра была выиграна. Народ тут же провозгласил Луи-Филиппа королем французов[164].

Во время этих волнующих событий Мария Амалия и Аделаида все еще находились в Нёйи. Понятно, что теперь им требовалось без промедления ехать в Париж. Однако путешествие по-прежнему оставалось опасным, а рисков в такой момент следовало избегать. Поэтому, как только стемнело, они с детьми скрытно вышли из парка в Нёйи и остановили проходивший омнибус, чтобы было меньше шансов, что их узнают. Все благополучно добрались в Пале-Рояль около полуночи. Наверное, это единственный случай, когда семья человека, только что объявленного правителем, приехала к нему на общественном транспорте.

Луи-Филипп разительно отличался от своего предшественника. Карл X был королем до мозга костей – абсолютный монарх, хотя и совершенно неуспешный. Луи-Филипп никогда не знал жизни при настоящем королевском дворе; все, с чем от сталкивался, – это война, изгнание и бедность. Но именно по этой причине он посчитал себя идеально подходящим для разрешения стоящей перед Францией дилеммы: король-гражданин, чей отец проголосовал за казнь Людовика XVI, а затем сам закончил жизнь на гильотине, он, безусловно, являлся наилучшим компромиссом между революцией и монархией. При любой возможности он избегал замысловатых правил дипломатического этикета и великолепных костюмов. Он предпочел бы гулять по улицам с зонтиком, приподнимая шляпу в ответ на приветствия своих подданных. Его манеру теперь назвали бы скандинавским стилем, впервые появившимся в Европе; если бы тогда существовали велосипеды, он, конечно, ездил бы именно на таком транспорте[165]. Он верил в мир и не желал новых зарубежных походов, в Алжир или куда-либо еще.

Внешняя политика играла существенную роль, а для Луи-Филиппа это означало ближайшую дружбу с Британией. Дело было не только в том, что он жил там многие годы и почти в совершенстве владел английским языком, важнее, что Британия была именно такой страной, какой он хотел сделать Францию, – конституционной монархией, построенной на свободе. Большинство его ведущих соратников разделяли мнение короля, как и самый ценный из них – Талейран. Около сорока лет тому назад Талейран представлял в Лондоне революционное правительство, и некоторые из его старых друзей были еще живы; теперь, в возрасте семидесяти шести лет, его назначили послом Франции, и Лондон встретил его восторженно[166]. Однако в одном существенном моменте он отличался от других французских послов; кроме официальных депеш, он также долгое время поддерживал частную переписку с Аделаидой, зная, что она будет показывать его письма королю. Следующие друг за другом министры иностранных дел решительно возражали против такого положения дел, но поделать ничего не могли.

Талейран прибыл в Лондон в сентябре 1830 г. и сразу оказался в центре кризисной ситуации. Бельгия, которая вместе с бывшими территориями Соединенных провинций решением Венского конгресса вошла в состав Объединенного королевства Нидерландов, восстала и потребовала независимости[167]. В ноябре на состоявшейся в Лондоне конференции, где задавали тон Талейран и лорд Пальмерстон, было признано разделение двух стран. Но с признанием появилась другая проблема: новой стране требовался новый король. Луи-Филипп благоразумно отказался от предложения, что трон следует занять его сыну герцогу Немурскому; он понимал, что остальная Европа выступит против такого решения. Другим вероятным кандидатом являлся принц Леопольд Саксен-Кобург-Заальфельдский, но его кандидатуре мешал тот факт, что он был женат (на тот момент уже овдовев) на дочери Георга IV и соответственно приходился дядей принцессе Виктории, наследнице британского трона. Однако эти возражения, по крайней мере частично, снялись, когда Талейран предложил Леопольду жениться на одной из трех дочерей Луи-Филиппа. Ни одну из них особо не вдохновлял такой брак, но старшая, Луиза, решилась на этот смелый шаг и со временем подарила мужу (который был вдвое старше ее) двух мальчиков и девочку. Леопольда, как и полагалось, выбрали, и будущее бельгийской королевской семьи было гарантировано.

Два совершенно не связанных между собой события 5–6 июня 1832 г. (одно трагическое и одно комичное), наверное, не сыграли особой роли в истории Франции, но, пожалуй, все равно заслуживают краткого упоминания в нашей книге. 5 июня прошли похороны депутата радикальных националистических взглядов генерала Жана Максимилиана Ламарка, умершего несколькими днями раньше от холеры (в Париже тогда бушевала эпидемия), и крайне левая оппозиция решила устроить общественные выступления в надежде, что они выльются во что-то более серьезное. Их чаяния оправдались. Ситуация быстро вышла из-под контроля, и следующие два дня Париж фактически находился под властью толпы[168]. Король поспешно вернулся из Сен-Кло в Париж, где отличился мужеством и бесстрашием. Через два дня порядок был восстановлен, однако ценой 150 жизней. Тем временем 6 июля в 300 милях [ок. 483 км] от Парижа в Вандее произошел еще один бунт, организованный практически в одиночку далекой от реальности и несколько нелепой герцогиней Беррийской (на этот раз переодетой крестьянином) в интересах своего сына. Неудивительно, что это выступление не переросло во всеобщее восстание, и герцогиня попыталась укрыться в Нанте. При очередном обыске дома полицией она спряталась в тайной комнате за камином. К сожалению, полицейские разожгли камин, и ей пришлось сдаться. Герцогиню заключили под стражу в замке Блай на западном побережье, где почти сразу обнаружилось, что она беременна. Рождение ее первого ребенка вдохновило монархистов, а неотвратимое появление второго сильно осложнило их положение и даже сорвало попытку представить ее в качестве романтической мученицы. Однако честь герцогини была спасена, когда ей позволили оправдаться тайным браком с благородным молодым человеком из Неаполя, куда ее впоследствии и выслали.