«Ты-ы-ы..! – выдавил я, увидев его лицо. – Ты?..»

Я смотрел на себя самого.

А мои глаза смотрели на меня почти без всякого выражения: холодно и немного выпучено. Я чувствовал, что моя кожа шевелится от копошащихся под ней тысяч ледяных и живых атомов страха.

Мой двойник все так же, с легким мрачноватым недоумением и с едва заметным презрением разглядывал меня сверху вниз. Потом он сильно искривил рот и вобрал зубами изнутри щеку. Все его тело вздрогнуло, затряслось и стало расти еще выше, суживаясь к небу и расширяясь к земле – и я, и так едва держащийся на складках его пальто, не выдержал этих сотрясений, оторвался и заскользил вниз, в темноту, где утратил сознание…

– Эй, душа! – позвал меня кто-то.

Глаза открылись.

Я увидел себя.

Я стоял на карнизе с внешней стороны окна какого-то высоченного здания. Плотно прижавшись спиной к оконному стеклу, разведя руки в стороны и едва держась пальцами за какие-то выступы на раме. Далеко внизу под ногами виднелся окутанный туманом проспект, в который, сужаясь, как клинок, входил мой небоскреб. Рядом высились такие же дома.

В паре метров от меня висела в воздухе и шевелила плавниками моя старая знакомая – Рыба-шар. Позади нее проносились – словно проплывали в воде, а не пролетали по воздуху – разные люди; они легко размахивали руками, как крыльями, и напоминали стрекоз.

– Итак? – прищурившись, посмотрела на меня Рыба.

– Что? Прыгать? – как-то сразу понял я.

Она кивнула.

Я посмотрел вниз. Подо мной было этажей сто. Еще страшнее, чем глядеть вниз, было поднять голову, чтобы увидеть всю высоту этого дома.

– Это что, смерть? – спросил я.

– Лучше, – ответила Рыба. – После смерти жизнь только начинается, а тебе выпала честь исчезнуть раз и навсегда. Представляешь? Темнота, и никого, никогда и ничего.

– Никого, никогда… – вдруг я отчетливо испугался, – и что же, ни одного шанса? Никогда ничего?

– Да какие еще могут быть шансы, если ты сам согласился, чтобы я показала тебе «Да»? – с раздражением быстро сказала Рыба.

– Но… они? – кивнул я подбородком на проносящихся мимо людей-стрекоз. Пальцы, которыми я держался за выступы на окне, быстро теплели и покрывались влагой. Я понимал, что еще немного, и я сорвусь вниз.

– Они адаптировались, – покусывая изнутри толстые губы, немного нервно пояснила Рыба.

– А у меня… я… смогу адаптироваться?

– Не знаю, может быть, может быть… В этом я не участвую, я не тренер по воздушному плаванью. Главное – прыгай. А там увидишь, получится или нет. Да и зачем тебе плыть? Куда? Ты же уже наплавался, еще, что ли, хочешь? В общем, решай сам. Главное, прыгнуть. Помнишь, как там у… Я вышел на балкон. Увидел птиц небесных. Они кружили тихо, шептали что-то мне. Одна сказала: чудо! Взгляните – человек, он ходит по земле.

– Что это? – не понял я.

– Твои стихи, сочиненные в пятнадцать лет, – бесстрастно сказала Рыба.

Что-то я смутно припомнил. И посмотрел на нее.

– Я, пожалуй, прыгну, – сказал я.

Рыба-шар прищурилась, подняла правый плавник, ловко щелкнула им, словно пальцами, в воздухе и медленно поплыла прочь от меня. Я вдруг понял, что она, Рыба-шар – единственное мне родное существо в мире. И она же, самая родная, была такой чужой…

Я хотел окликнуть рыбу, но звук остановился в горле. Рядом повис в воздухе менеджерского вида чернявый молодой парень в очках и, рассматривая что-то на своей ладони, негромко спросил:

– Итак, вы приняли решение себя удалить?

Дрожа всем телом, я кивнул.

– Действуйте, – офисным тоном произнес чернявый, сильнее наклонил голову и несколько раз клюнул пальцами правой руки по правой ладони, будто выстукивая там что-то на мини-клавиатуре.

Я закрыл глаза, разжал пальцы и наклонился вперед. В ту же секунду холодный воздух уперся мне в грудь и с силой отвел назад, к окну.

– Вы точно желаете удалить себя? – спросил, покачиваясь в воздухе, чернявый.

Я несколько секунд помолчал. «Надо же… еще шанс дают»

Потом вновь кивнул:

– Да.

Чернявый что-то опять отстучал на ладони. Не поднимая головы, сказал:

– Итак… Вы удаляетесь в мусорную корзину без права восстановления в течение…

Я не расслышал, что он сказал дальше, потому что разжал пальцы и резко ухнул вниз. И тут же понял, что совсем не владею своим телом – я несся вниз с нарастающей скоростью. Вскоре я услышал щелчок, и четкий, размеренный голос менеджера с ладонью вместо клавиатуры произнес мне в ухо:

– Приятного забвения. Ждем вас снова на нашей планете.

Последнее, что я увидел, уже влетая в туман, окутывающий основание небоскреба, было неожиданно приблизившееся ко мне лицо Сида; он внимательно смотрел на меня сквозь что-то плотное и прозрачное, похожее на стекло. На его губах, по обыкновению, блуждала полуулыбка. Казалось, он обдумывает свою очередную логико-иррациональную сентенцию.

Я вышел на балкон.

Увидел птиц небесных.

Они кружили тихо, шептали что-то мне.

Одна сказала: чудо!

Взгляните – человек, он ходит по земле…

Помните насквозь западный фильм семидесятых годов прошлого века под названием: «О, Счастливчик»? Он пробрался на советские экраны, потому что ставил смертельный диагноз капиталистическому обществу, попасть в которое мечтали многие из нас, будущих пессимистичных синглов, живших на обширных территориях к востоку от Берлинской стены. Мальчиком лет двенадцати я смотрел этот фильм в летнем кинотеатре на берегу Азовского моря. Была наполненная бесшумными мотыльками и комариным зудом ночь, гравиевые дорожки санатория, где располагался кинотеатр, шуршали под ногами, когда наша семья – я, отец, мать и брат с девушкой, с которой он познакомился три дня назад на берегу, счастливые и беззаботные, шли смотреть «О, Счастливчика!».

Начинался фильм стрекотанием кинокамеры и черно-белыми кадрами плантации кофе, где один из работников, негр, прячет под рубашку несколько зерен кофе. Воровство замечает надсмотрщик. Вора хватают, зачитывают приговор: отрубить руку, своровавшую зерно. Плантатор взмахивает топором. Немой вопль боли приговоренного внезапно сменяется выплеском музыки Алана Прайса. И сразу начинается полуфантастический цветной road movie с участием юного беса Малколма Макдауэла. Он, Макдауэл, и есть тот самый Счастливчик, которому фирма по производству кофе оказала честь стать ее коммивояжером. Счастливчик путешествует на машине через всю Англию, попадает в кучу различных передряг. Вот он заблудился на территории военной базы, где его допрашивают и пытают военные. Но база взрывается, и Счастливчика подбирают на автомобиле две престарелые леди, едущие в медицинский центр, где за хорошую плату над ними будут проводить биологические опыты. Счастливчик тоже согласен на опыты – но, оказалось, в клинике ему хотят отрезать голову и пришить к телу дикого кабана. Он сбегает: выпрыгивает из окна палаты. Путешествует по стране полунищим бродягой, спаривается со случайными попутчицами, знакомится с полусумасшедшей дочерью миллионера. Устраивается на работу, но не успевает к ней приступить, потому что его босс выбрасывается из окна небоскреба. Тогда Счастливчик решает стать актером. Он приходит на кинопробы: Счастливчику дают в руки пулемет, просят улыбнуться. Он улыбается, но как-то неправильно, не так, как требует режиссер. «Ты должен выглядеть счастливым, понимаешь, счастливым! – орет режиссер на Счастливчика. – Улыбайся! Не вижу счастья на лице, где твое счастье, собака?» – и бьет Счастливчика по лицу. Наконец Счастливчик через силу растягивает губы, разбитые в кровь, в счастливой улыбке. Последние кадры: улицы заполняет возбужденная толпа, в которой очутились все, живые и мертвые, персонажи фильма. Задрав головы, они с воплями счастья, словно восставшие для Страшного суда, подскакивают, пытаясь поймать летающие над головами воздушные шарики, на каждом из которых написано: «О, lucky, lucky man!»