Датский королевич «Яган Фендрикович» появился в пределах Московского государства 19 сентября 1602 года. Царь Борис Федорович ждал его приезда и одарил самыми щедрыми подарками. Он принимал королевича как сына и именно об этом говорил во время официальной встречи, подтверждая свои слова обычными для него жестами. В дневниковых записях одного из послов, Акселя Гюльденстиерна, сохранилось описание того, как царь Борис Годунов «приложил к груди левую руку и сказал: „Король Христиан так же дорог мне, как если бы он был моим родным братом“, и сказал еще: „Я благодарю моего брата короля Христиана, что он прислал ко мне сюда своего брата герцога Ганса“; и, указывая на свою левую грудь, сказал: „У меня одна-единственная дочь, она мне так же дорога, как собственное сердце; о ней просил брат цесаря римского, просил также, для своего сына, король персидский, просил равным образом и король польский, но тому не суждено было быть“; и затем указал на свою правую грудь и сказал: „А брат моего брата короля Христиана, сидящий здесь, так же дорог мне, как кровь, что течет здесь в моих жилах“»[575]. Одних слов царю показалось недостаточно, и он подарил своему будущему «сыну» большую золотую цепь с алмазами, сняв ее с шеи. Такой же, но чуть меньший по размерам, подарок будущему родственнику преподнес царевич Федор Борисович. В этом подарке (цепи, снятой царем с собственной шеи) было много символического; он отсылал к триумфу Бориса Годунова в 1591 году. Тогда он принял такую же награду от царя Федора Ивановича, и это было воспринято как намек на будущего преемника.

К несчастью, королевич Иоганн внезапно заболел и 27 октября 1602 года после тяжелой болезни умер. Годунов принял самое искреннее участие в судьбе королевича: послал ему своих докторов, ездил на богомолье в городовые монастыри и раздавал милостыню. Презрев все правила, запрещавшие царю в течение нескольких дней принимать тех, кто посещал больных людей, Борис Годунов сам пришел к умиравшему королевичу. Он искренно горевал и, как записал датский посол, «плакал» о нем вместе со всей своей свитой. Такая неслыханная милость царя к умершему королевичу, едва не ставшему его «сыном», подтверждается и русскими источниками. Как было записано в разрядных книгах, царь Борис Федорович «сам был на Посольском дворе»[576]. Он приказал своим боярам с почестями проводить тело королевича Иоганна до «слободы в Кукуе», где его погребли «по их вере» у «ропаты немецкой». Потом Борис Годунов сокрушался об одном: «…а свет и сын мой Яган королевич по-русски с нами не говорил»[577].

В Москве давно уже отвыкли верить в возможность таких ранних и неожиданных смертей без вмешательства чьей-то злой воли. Подозрение в убийстве королевича пало на молодого боярина Семена Никитича Годунова и… самого царя Бориса Федоровича. Стольник в начале царствования Бориса, Семен Годунов быстро получил боярский чин; ему было поручено заведовать Аптекарским приказом. Традиционно те, кто командовал этим ведомством и немецкими докторами (русских не было вообще[578]), имели отношение к охране царского здоровья и, следовательно, пользовались особым доверием. Известно также, что Семен Годунов был казначеем, а значит, был дважды доверенным лицом царя, тем более что ближайший к царю по старшинству в роде Годуновых боярин Дмитрий Иванович был уже откровенно стар (в свите датского королевича ему давали лет девяносто). Автор «Нового летописца» приписал Борису Годунову ревность к искренним чувствам подданных, успевших полюбить будущего мужа царевны Ксении: «Людие же вси Московского государства видяху прироженного государского сына, любяху его зелно всею землею. Доиде же то до царя Бориса, что его любят всею землею. Он же яростию наполнися и зависти и начаяше тово, что по смерти моей не посадят сына моево на царство, начат королевича не любити и не пощади дочери своей и повеле Семену Годунову, как бы над ним промыслити»[579]. Сопоставление известий «Нового летописца» с более беспристрастным дневником датского посла Акселя Гюльденстиерна дает редкую возможность показать, как правда и вымысел мешались друг с другом в позднейшей истории царя Бориса. Действительно, оба источника подтверждают, что Семен Годунов запрещал докторам оказывать какое-либо содействие в болезни королевичу Иоганну, причем даже вопреки прямому распоряжению царя Бориса Федоровича. Лживость Семена Годунова вызвала ненависть датских послов. Но на этом все достоверные детали в «Новом летописце» заканчиваются и начинается грандиозная ложь о царе Борисе. Из датских записок известно продолжение истории: царь Борис лично вмешался в конфликт докторов с их начальником и даже, не надеясь на Аптекарский приказ, вызывал известных в Москве знахарок (но безуспешно: все они боялись царского гнева). Рассказывая о похоронах датского королевича, капитан Жак Маржерет писал, что «император и все его дворянство три недели носили по нему траур»[580].

На самом деле все — и те, кто желал королевичу добра, и кто не хотел его видеть в Московском государстве, — понимали одно: брак с «прирожденным» государем был крайне выгоден царю Борису Годунову, не до конца избавившемуся от комплекса «царского родственника». То, чего не имел «по крови» сам царь Борис Годунов, он мечтал приобрести для своих детей и своего рода. Но что бы ни писал автор «Нового летописца» о возможной опасности для царевича Федора Борисовича Годунова, которую таило в себе прибытие датского королевича, принцип престолонаследия по мужской линии был очевиден.

Успехи первых лет убаюкали Бориса Годунова, принятая им на себя роль благодетеля подданных стала его второй натурой. И кому было судить: стало ли милосердие лицом или маской царя Бориса? Лучше известно другое, что царь был не равнодушен к проявлениям земного признания. Его стремление к собственному прославлению весьма заметно. Но Борис Годунов не был мелочен в этом, он действительно умел думать о великом. Над всей Москвой вознеслась и отовсюду была видна на многие десятки километров колокольня церкви Иоанна Лествичника в Кремле. С 1600 года, когда был надстроен ее верхний ярус, колокольня стала называться «Иван Великий», и на ней появилась запись, в которой красовались имена царя Бориса Годунова и его сына: «Изволением Святыя Троицы, повелением великого государя царя и великого князя Бориса Федоровича всея Русии самодержца и сына его, благоверного великого государя царевича и великого князя Федора Борисовича всея Русии, храм совершен и позлащен во второе лето государства их 108-го [1600]»[581]. Борис Годунов не удовольствовался этим и, по свидетельству дьяка Ивана Тимофеева, осуждавшего царскую гордыню, приказал написать золотом свое имя на неких подставках, чтобы все могли прочитать его на церковном верхе: «на вызолоченных досках золотыми буквами он обозначил свое имя, положив его как некое чудо на подставке, чтобы всякий мог, смотря в высоту, прочитать крупные буквы». Автор «Бельского летописца» писал в статье «О Иване Великом» под 7108 (1600) годом: «Того же лета совершена бысть на Москве в Креми-городе на Москве на площади колокольня каменная над Воскресеньем Христовым в верху Иван Великий и верх лоб и крест украсиша златом и подпись ниже лба златом учиниша для ведома впредь идущим родом»[582].