Афанасий. Ах! Бедненькие мы с нашим миром. Мир наш, век наш и человек наш есть то тень одна. Но почему мир наш есть тень?

Лонгин. Спрошу и я тебя. Почему тень есть тень?

Афанасий. Потому что проходит и не постоянствует.

Лонгин. Как же она проходит?

Афанасий. Когда солнце заходит, тогда тень исчезает, а тем скорее, чем больше простирается. Вчера была одна, днесь другая, завтра третья привидится. То рождается, то исчезает. А родившись, не стоит твердо, но от сего к тому месту уклоняется. Вопреки же яблоня лет сто стоит неподвижна.

Лонгин. Вот еще почему тень есть безделица! Она не есть дело, но некоею только иконою его является и придерживается его. Воззри же ныне тленным твоим оком на бездельную тень тленного твоего мира и воспой с Давидом: «Дни наши, как сень на земле, и нет постоянства». Он непрестанно переменяется. То рождается, то исчезает, то убывает, то уклоняется. Не многие ли тысячи теней ее в яблоне? Так тысяча наших лет в едином дне Господнем сокрываются. Мир Господен и день Господен есть то древо жизни. А наш дряхлый, тенный и тленный мир есть то древо смерти. Оно глупомудрым сердцам видится добром, по естеству же своему есть лукавое. «И прикрыла их сень смертная».

Мир наш есть риза, а Господен – тело. Небо наше есть тень, а Господнее – твердь. Земля наша – ад, смерть, а Господняя – рай, воскресение. Век наш есть то ложь, мечта, суета, пар, ничто, а истина Господня пребывает вовеки. Век наш есть то различие и разноформие тени, сечение песка, увядание цвета. Век же Господен есть единство, тождество, адамант. День наш есть то же, что вечер, ночь, луна. День Господен есть то вечное утро, свет неприступный, незаходимое солнце. «Господь близ». «Придет же день Господен, как тать в ночи, в тот же день небеса с шумом мимо пройдут, стихии же сжигаемые, разорятся». А как мир наш и век зол, так и человек наш лукав. «Первый человек от земли тленный».

Афанасий. Таковых-то, думаю, 1000 в одном человеке, стоящем перед Господом, а один Божий человек в тысяче наших.

Лонгин. А я тебе сказываю, что не тысячи, но все наши, всех веков человеки, в едином Господнем человеке так обретаются, как бессчетный всех наших миров хор скрывается в Божием мире и в рае первородного оного мира, о котором Иов: «Кто меня устроит по месяцам прежних дней, в них же меня Бог хранит». Сей-то есть день Господен, как тать (смотри псалом 83-й, стих 11-й).

А как в Боге разделения нет, но он есть простирающее по всем векам, местам и тварям единство. Итак, Бог и мир его, и человек его есть то едино.

Афанасий. Чуден ты, Господи! Чуден мир твой. Чуден человек твой.

Лонгин. Уразумей едино зерно яблочное, и достаточно тебе. Если же едино в нем дерево с коренем, с ветвями, с листьями и плодами скрылось, тогда можешь там же обрести бесчисленные садов миллионы, дерзаю сказать, и бесчисленные миры. Видишь ли в маленькой нашей крошке и в крошечном зерне ужасную бездну Божией силы? Для чего же, вопреки, наша простирающаяся выше звезд обширность во едином Божием пункте утаиться не могла бы? Если кто хоть мало нечто духом Божиим вдохновлен, тот может скоро поверить, что в едином Господнем человеке все наши земные вмещаются. Подлая наша природа, находясь тенью, находится обезьяною, подражающею во всем своей госпоже натуре. Сия рабыня внешностями своими, будто красками, наводит тень на все блаженной натуры дела, изображая тенью для тленных и младенческих умов все сокровище, таящееся в неисчерпаемом недре господствующей природы, как невидимая есть присносущая истина. Итак, если нечто узнать хочешь в духе или в истине, усмотри прежде во плоти, сиречь в наружности, и увидишь на ней печатлеемые следы Божии, безвестные и тайные премудрости его обличающие, и будто тропинкою к ней ведущие.

Афанасий. Потише, господин мой! Не залетай с орлами во мрак облачный. Перестаю разуметь речь твою. Пряди погрубее ниточку для очей моих сельских.

Лонгин. Бывал ли ты когда в царских палатах? Стоял ли посреди чертога, имеющего все четыре стены и двери, покрытые, будто лаком, зеркалами?

Афанасий. Не довелось.

Лонгин. Стань же, если хочешь, на ровном месте и вели поставить вокруг себя сотню зеркал венцом. В то время увидишь, что один твой телесный болван владеет сотнею видов, от единого его зависящих. А как только отнять зеркала, вдруг все копии скрываются во своей исконности, или оригинале, будто ветви в зерне своем. Однако же телесный наш болван и сам есть единая только тень истинного человека. Сия тварь, будто обезьяна, образует лицевидным деянием невидимую и присносущую силу и божество того человека, которого все наши болваны суть, как бы зерцаловидные тени, то являющиеся, то исчезающие при том, как истина Господня стоит неподвижна вовеки, утвердившая адамантово свое лицо, вмещающее бесчисленный песок наших теней, простираемых из вездесущего и неисчерпаемого недра ее бесконечно. «Сокроешь их в тайне лица твоего».

Сего-то человека видит блаженный Навин, как написано: «Воззрев очами своими, видит человека, стоящего пред ним». Разжуй всякое словцо, а во-первых, то: «воззрел» и то: «стоящего». А дни наши, как сень, и нет постоянства. Навину явилось то же, что Аврааму: «Воззрев очами своими, видит – и се три мужи». Авраам к чудному сему человеку говорит: «Я земля и пепел». А там пишется: «Стоящего против себя». Конечно ж, горний оный человек противного есть естества. А Навин – одна только тень и пепел. «Видит человека, стоящего против себя».

Ермолай. Господи! «Что есть человек, как помнишь его?» Мне видится, что Давид вопрошает Бога о том же чудном человеке, о котором прежде сказал: «Славою и честью венчал ты его».

Лонгин. Конечно, сему-то человеку дивится Давид, воззрев умными очами на великолепие его, поднявшееся превыше наших небес и стихий. Он видел, что из нашей братии человек всяк есть не то, что он, и разнится, как отстоит небо от земли. Будто бы сказал: «Ах, Господи! Сколь чудный тот человек, которого сам ты почел человеком!» Он тебе, а ты ему друг. Он в тебе, а ты в нем. «Господи, что есть человек, как открылся ты ему».

Кто из нас, смертных, подобен ему? Ах, ни один! Наш род есть то земля, пепел, тень, вид, ничто… «Дни наши, как сень, проходят». Но твой человек есть вечно стоящий. «Поставил ты его… Все покорил ты под ноги его».

Иаков. Нимало нет сомнения, чтобы Давидова речь не касалась чудного человека сего: «Что есть человек, как помнишь его?»

Рассудите слово сие: «помнишь его». Конечно же, он не земного нашего рода есть, если Бог его помнит. Наш весь род исключен из его записи. Вот слушай: «Не соберу соборов их от крови и не помяну имен их устами моими». Мы-то плоть и кровь, и сено. Как может плоть и кровь устоять перед лицом Господним? «Бог наш огонь поедающий есть».

Но о сем человеке пишется: «Посещаешь его». Видно, что чудный сей человек чужд есть плоти нашей и крови и все нашего мира стихии превосшедший. «Да вознесется великолепие твое превыше небес».