И самым ужасным было то, что Оллин по-прежнему не чувствовал себя виноватым.

С трудом выталкивая слова из глотки, он поблагодарил охранников и побрел в спальню. Прием, конечно, в самом разгаре, но — плевать. Он не желает видеть никого, им и без Артемиса Делайна хорошо. Проходя мимо батареи заготовленных бутылок, он выбрал себе одну, с содержимым покрепче. Сам не знал, зачем это сделал. Зато Артемис нашептывал, что так будет проще. Вообще, все вопросы покажутся простыми и решаемыми.

Оллину даже не хотелось, чтобы стало проще, нет.

Под кожей разливалась кислота и болело в груди. Там, где, по поверьям, должна быть душа.

Залить и ее, утопить эту боль, чтобы не смела поднимать голову.

Забыться. Умереть хотя бы временно.

Он зашел в спальню и невольно заскрипел зубами. Здесь все пропахло Айрис, запах не выветрился с прошлой ночи — той единственной ночи, когда они были вдвоем и казалось, так будет всегда. Оллин потянул носом, почувствовал, как удлиняются зубы аватара… Наверное, Айрис просто его пожалела. Или думала, что переспит с ним в обмен на Мику. Столь мастерски, умело… лгала.

Он снял пиджак, аккуратно повесил его на спинку стула, потом уселся на ковер, прислонившись к кровати. Здесь аромат Айрис казался сильнее всего, и Оллин с трудом удержался от искушения содрать пропахшую ею простыню, уткнуться в нее лицом, обмотать шею…

Мысль внезапно показалась забавной и дельной. А что? Утром придут, а император Рамелии уже отправился в бесконечное путешествие.

Он ведь не сможет нормально жить без Айрис, так к чему приумножать страдания?

А вот она без него — очень даже сможет. Будет местной богиней для жителей Эрфеста.

Оллин открутил крышку на бутылке и медленно, примеряясь, сделал глоток. Рот обожгло, и раскаленный шар покатился вниз по пищеводу. С непривычки Оллин закашлялся.

А глубоко внутри возмутилась память Артемиса. Вешаться или топиться из-за бабы, да будь она хоть трижды парой? Ну что за глупости? Да вокруг тебя таких будут виться сотни, выбирай любую. И столько дел незаконченных на Рамелии, а ты — тьфу, слабак.

— Слабак, — согласился Оллин, делая еще один глоток.

А на Рамелии и правда дела еще не окончены, модификанты разбежались по лесам, теперь надо как-то организовать им быт.

Оллин опрокинул бутылку и принялся глотать крепкое пойло. Ему хотелось, чтобы утонула не только боль, ощерившаяся тысячами игл в груди, но чтобы пошли ко дну и все мысли. Хотелось тихой пустоты в голове, вот чего.

…Когда открыл глаза, было утро. Голова тут же взорвалась адским звоном сбесившихся бубенцов, Оллин со стоном впился пальцами в лицо, пытаясь унять дребезжащую круговерть. Когда ему это удалось, он уставился на лакированные туфли у самого лица. Мужские туфли. И, уловив запах Лайона, рассмеялся.

— Ну-ну, — прозвучало сверху, — не вижу ровным счетом ничего смешного.

— Иди к ларху, — отозвался Оллин, облизнул губы. Пить хотелось… нестерпимо.

— Племянник, не будь ты таким ребенком. Бабы — они такие. Да. Все до единой.

— А ты, видать, доволен?

— Да мне, честно говоря, было все равно, с кем ты в кровати кувыркаешься.

— Врешь. Ты бы хотел видеть моей законной женой Лилиан.

Дядя усмехнулся, отошел. Скрипнуло кресло.

— Да мало ли чего я хотел, — сказал он. — Но, пока ты тут дрых, я связался с Дармалем, и он мне прояснил ситуацию. Ну, племянничек, с таким раскладом было глупо надеяться, что она останется с тобой. Кто бы отказался стать живым богом целого мира, а?

Оллин мотнул головой, и бубенцы вновь завели свой хоровод.

— Нет… она улетела не поэтому…

— А почему же?

Оллин прикусил язык. Почему-то не хотелось рассказывать Лайону о той записи, на которой его целовала Лилиан. Дядя бы сказал, мол, если бы не хотела твоя Айрис улетать, то хотя бы выслушала. А так-то что? Да, может, она только и мечтала о том, как вернется на Эрфест и всем своим обидчикам шеи свернет.

— Будет тебе убиваться, — сказал Лайон. — Эти страдания вообще ни о чем. Баб вокруг — море.

«Я не хочу их, я хочу только ее. Потому что люблю только ее», — мысленно возразил Оллин и закрыл глаза.

Он снова услышал скрип кресла, звук шагов по ковру. Потом звякнуло стекло, зажурчала вода, переливаемая из графина. Лайон присел рядом на корточки, протянул стакан с чем-то розоватым и пузырящимся.

— Что это? Убери.

— Не будь дураком, выпей. Тебе полегчает. А у нас через два часа встреча назначена.

Оллин все же взял стакан. Сквозь мельтешение и звон бубенцов посмотрел на спокойное лицо дяди. И почему ему постоянно мерещится подвох в словах и действиях Лайона Делайна? Ведь ничего же плохого не сделал…

— Пей, — настойчиво сказал дядя, — и приходи в чувство. Император не может позволить себе такую роскошь, как любовь.

— Чтоб тебя ларх прибрал. Ты меня растил, специально растил для этого, да? Лучше бы меня убили… сразу…

— Ой дурак! — Лайон выпрямился и всплеснул руками. — Давай глотай уже лекарство. На нем целая планета, а он сопли развозит. Не стыдно, а?

Стыдно не было.

Но, верно, дядя был прав. Не стоит вот так раскисать, когда надо управлять Рамелией.

— Давай я отрекусь от трона. Кто там следующий его наследует? Ты?

— Не беси меня, племянничек. — Зеленые глаза Лайона угрожающе сверкнули. — И прекрати нести чушь. Ведешь себя хуже бабы истеричной. Да знай я, что такое будет, сам бы еще раньше эту Айрис пришиб!

— Не смей… — прохрипел Оллин. — Только попробуй что-нибудь ей сделать!

И как-то отстраненно подумал, что он мог бы убить дядю прямо сейчас и все обставить так, словно произошел несчастный случай, и замять расследование… И в итоге ему бы за это ничего не было.

— Иди умойся. Через полчаса завтрак, племянничек.

Вот и поговорили.

* * *

Он не умер, нет. Но, кажется, и не жил больше. Как будто снова поместили под стеклянный колпак, пыльный, едва пропускающий свет.

Каждое утро Оллин поднимался с кровати, зачем-то умывался, приводил себя в порядок, одевался, устраивал приемы, деловые встречи, конференции. Что-то говорил. Подписывал бумаги, правда, внимательно вчитываясь и внося поправки по своему усмотрению. Дядя давал все меньше советов, наблюдал из противоположного угла зала, предпочитая находиться в тени. Оллин ловил на себе неприязненные и недоумевающие взгляды. Всем не очень нравился новый император. А ему было наплевать.

Потом взгляды эти стали угодливыми. После того, как он тяжелым пресс-папье едва не расколотил голову одному особенно ярому ненавистнику модификантов. Но помешали. Охрана оттащила в сторону, мол, остановитесь, ваше величество, нельзя же так.