комнаты ротанговой мебели, с которой хлопьями облезала отделка. Если начинался дождь – а сейчас он ежедневно лил месяцами – можно было захлопнуть деревянные ставни на окнах. Струйки с протекающей крыши проникали через перекрытие между этажами и капали в несколько лакированных тазов, расставленных по полу гостиной. Однако дом был выгодно расположен относительно направления ветра, и обстановка в нём была достаточно уютной. Всё продумано с толком и благоразумием. Вместо того, чтобы засыпа́ть приправы в солонки и перечницы, здесь соль и перец зачерпывали ложечками из крохотных стаканчиков, как сахар, а кровать Шкипа на верхнем этаже занимала угол дома за ширмой непосредственно рядом со скромной хозяйской спальней, где в удушливой атмосфере ночи был слышен любой шорох.

До последнего сияния дня он обследовал виллу – двухэтажное строение из какого-то сырого, грубого материала вроде бетона или самана. Сквозь пулевые пробоины в стенной обшивке (при французах в этой местности случались сражения) сновали туда-сюда мелкие чёрные осы. Фундамент дома огибал бетонный жёлоб – по нему дождевая вода уносилась в широкий, медленно текущий ручей в балке за приусадебным участком. Он бросил взгляд вниз: по ручью проплывали отважные дети, соорудившие себе плоты на воздушной подушке буквально из всего, что держалось на воде, – хвороста, кокосовых орехов, пальмовых листьев; до него долетели их приветственные возгласы.

Хозяин виллы, французский врач, ушёл в мир иной, не оставив, насколько понял Сэндс, ни следа от своего физического тела, кроме пятна на стенах туннеля, но его обувь так и стояла в ряд у входной двери: три пары – сандалии, тапочки, ярко-зелёные резиновые сапоги. Походные ботинки сгинули вместе с владельцем. Врач этот, некто доктор Буке, приехал из Европы в начале тридцатых с женой, которая, если верить папе-сану, господину Тхо, очень скоро вернулась в родной Марсель и о которой в доме не напоминало ровным счётом ничего – если только это не она выбрала для ванной комнаты на втором этаже обои с бесчисленными русалками, изъеденными грибком. Впрочем, дух отсутствующего ныне доктора незримо витал по всей вилле; со дня его гибели ни одну из его вещей не передвинули ни на дюйм, все они ожидали хозяина. В его рабочем кабинете с высоким потолком рядом с гостиной поверхность массивного письменного стола из красного дерева скрывалась под грудой книг и журналов, которую венчали фарфоровая модель человеческого уха – внутреннего и наружного – со съёмными деталями, чернильный прибор, пепельница и всё такое прочее, три пенковых курительных трубки на подставке, повёрнутых под лёгким углом, обрывки какой-то грубой бежевой бумаги, видимо, газетной или туалетной, торчащие из нескольких книг: одна из этих книг бережно хранилась открытой на последней странице, которую доктор прочитал перед тем, как отложить очки, выйти на прогулку и испариться. Если не принимать во внимание рабочий беспорядок, кабинет был чист и ухожен, мебель – обёрнута листами сайгонской газеты «Пост» и «Ле Монд», а ставни – закрыты. Шкип аккуратно заглянул под обложки книг, стараясь не сдвинуть ни одной с места, будто хозяин ещё мог вернуться и проверить. Врач был жесток со страницами – на них пестрели пятна от чая, чернильные отпечатки пальцев, жирные выделения пространных пассажей. С внутренней стороны обложки каждого тома красовалась надпись «Буке», выведенная одинаковым почерком, а под ней – дата приобретения. Сэндсу так и не удалось найти ни одной неподписанной книги. Вдобавок доктор скопил все выпуски журнала «Антрополог» за семнадцать лет – это было периодическое издание размером с хорошую книгу, шестьдесят восемь номерных выпусков в толстых бумажных обложках, все как одна – бежевые. Ещё несколько научных обозрений, рассортированных по годам и обёрнутых одной и той же коричневой бумагой. Единственной книгой на английском оказался отсыревший, укутанный в бордовую ткань томик «Николаса Никльби». Шкип читал его в колледже и практически ничего оттуда не помнил – помимо того, что где-то на его страницах Диккенс назвал человеческую надежду «вездесущей, как смерть»[69].

Через неделю вновь явился Хао и, как и было обещано, доставил, наряду с почтой для Шкипа, множество сложенных картонных коробок для имущества доктора Буке. Шкип обрадовался коробкам – о них он не просил, Хао просто угадал. Среди прочей корреспонденции оказалось безумное, проникнутое отчаянием письмо от Кэти Джонс. По-видимому, в эти дни она выполняла роль координатора между МФПД и несколькими детскими домами, и её нынешний образ жизни, события, которым она стала свидетелем, сделали её кальвинистский фатализм – или, может, думал Шкип, её фаталистический кальвинизм? – совсем уж беспросветным:

Может быть, не стоило мне читать определённые вещи. Но также, наверно, хотелось бы рассказать тебе, что я пришла к этим воззрениям некоторое время назад, ещё раньше, чем удостоверилась, что Тимоти мёртв. Определённые люди с самого сотворения мира обречены целую вечность мучиться в аду, и ты только представь – им даже не доводится познать вкус нормальной жизни, их ад начинается прямо с рождения, мы это видели, ты это видел вот хотя бы в Дамулоге, это я знаю, а если ты приехал во Вьетнам, ты, без сомнения, видишь это в самых ярких красках и с эффектом полного погружения, и как бы ни было тебя жаль, в то же время мне смешно.

Может быть, кто-то живёт в раю, кто-то – в аду, кто-то – в лимбе, или, может быть, эти миры как-то географически разделяются – а вообще, не помню, писала ли я тебе, что нашла упоминание «разных служб», о которых ты спрашивал, когда мы ночи напролёт предавались любви в нашем маленьком психоделическом гнёздышке страсти в Дамулоге? Это из Первого послания Коринфянам, а глава – кажется, 12?

Так и есть – вот, проверила, 12:5 и 6.

Правда, я не сходу опознала цитату, потому что она из «Библии короля Якова», а я привыкла к своему «Исправленному стандартному переводу», в котором сказано так: «Есть разные служения, но Господь один и тот же. Есть разные действия, но все их производит один и тот же Бог во всех нас».

Так что «службы» более правильно переводить как «служения» – видишь, никакого отношения к каким-то ангельским правительственным ведомствам!

Хотелось бы мне, чтобы ты был здесь, рядом, чтобы можно было поговорить, но мы же не так много разговаривали, верно? Всякий раз, когда жизнь сводила нас вместе, очень скоро сходились друг с другом и наши тела. Я едва с тобой знакома. Но вот я тебе пишу.

Да ты хотя бы читаешь?

По правде говоря, нет. Он не читал.