Сонька споро, словно всю жизнь по веревкам карабкалась, добралась до болтающегося под бывшим древесным сводом Высокородного. Эти же зазнайки самодовольные никогда ничего не строят. Не признают такого вовсе. Они выбирают любое место в природе и меняют все под себя. Камни лепят, что гончар мягкую глину, только и пальцем не шевеля. Растениями повелевают, да так, что те сами в считанные часы вырастают, свиваясь в стены да своды, в которых и каждый листик ляжет так, что ни сквозняка там, ни капли дождика. Трава опять же ковром богатейшим. Бывал я разок в таком пристанище Высокородного. Красиво, конечно, все, что они творят, по большей части, жалко, что сами эти засранцы по натуре – заносчивое говно и никого себе ровней не видят.

Сонька замешкалась, глянула на нас с Рэем, а у меня ее взглядом кто душу вроде выдрал и на голых нервах подвесил, к ней приковывая. И страхом таким пробрало… сроду такого не знал. Она выше по этому дохляку полезла, а я только на миг на побратима зыркнул, ища подтверждения тому, чем мне аж кишки приморозило. Рэй без слов меня понял. Мигом ручищи замком сомкнул и кивнул, веля ногами оттолкнуться. И самое время, как оказалось. Он меня вверх подкинул, позволяя взлететь по пути, проделанному Сонькой, за одно мгновение, и тут она закричала истошно.

И это меня раньше морозом пробирало, думал? Да куда там тебе! От вопля нашей женщины – вот от чего воистину чуть в лед звенящий не обратило и в то же время белым гремящим пламенем ярости обуяло. Я рванулся вверх, преодолев пару метров последних по веревке за четверть вдоха, и ухватился за Соньку, которую в какую-то ришеву пелену стало втягивать-укутывать.

– А ну отпускай его! – заорал ей прямо в ухо и сам взялся ее за руку дергать, что она гаду Высокородному, гори он огнем, на макушку ляпнула.

Но как бы мышцы себе ни рвал, и на чуть не сдвинул. А Сонька все в крике заходилась и ришева мерзость ползла на нее и вроде как тянула из моих рук. Я тогда бросил отрывать и обвил ее всю, спеленал собой, повис на ней, считай. Пусть или обоих утягивает, или упадем вместе, но не отпущу ни за что. Закачало и мои лодыжки стиснуло, и через полсекунды передо мной появилось серое от той же поганой пелены лицо побратима. Он вскарабкался на спину проклятущего, ничуть не сдвинувшегося под нашей общей тяжестью Высокородного и, свирепо скалясь, снова впился в кисть Соньки, прилипшую к чужой макушке.

– Давай! – рыкнул он, и я вцепился в ее запястье. – Вместе.

Мы потянули так, что чудо, что у Соньки кость еще не переломилась, но сдвинуть, оторвать нашу женщину все одно не выходило.

Я заревел в отчаянии, снизу орал рыжий, но тут, перекрывая все, заговорил побратим.

Эммирэй

Понятия не имею, как другие узнают наступление самого важного в жизни момента. И узнают ли вообще. Я лишь понял, что мой – сейчас. Не от взметнувшегося в гневе и ужасе дракона, а вместе, одновременно с ним. Соня вдруг как будто стала истаивать, шкурой всей, каждым нервом почувствовал, ускользать, скрываясь в неизвестной дымке, и даже ее отчаянный крик доносился как издалека, хоть и рвал меня на части. К ней, вцепиться, обернуть крыльями, не дать исчезнуть – вот что стало моими мыслями, мною. Как очутился наверху рядом с ней и Рунтом – не помню. Осознал только, что ни моих, ни наших общих с побратимом сил не хватает, чтобы не дать ее забрать. Она должна остаться, должна освободиться. Сама. Я подавился болью от полезшей вдоль хребта и по рукам, готовым обратиться крыльями, чешуи, и уставился в ее опустевшие от захватившей в плен чуждой воли глаза, отринув осознание того, что вот оно, происходит то, чего жаждал, о чем грезил всю жизнь. Потому что она. Не потерять ее – было важнее, больше. И я взмолился.

– Соня-Соня, бесценная наша, крыльями меня одарившая, голос мой услышь! Узнай, что ты пустоту мою наполнила, и никому место твое не занять! Нельзя тебе покинуть нас, не отдадим мы то, что уже в нас от тебя проросшее! Связала-сковала-освободила ты нас, боль уняла, старые раны собой закрыла. Возвращайся или с собой забирай, разных дорог нет у нас больше! Своей подругой и спутницей навечно тебя в ответ называю.

– Не отпустим, Сонька! – подхватив мою мольбу, зарычал побратим, чьи глаза горели уже золотом рвущегося за своим ругару. – Не смей никуда… Зубами вцеплюсь… Не пущу! Кто лапы свои протянет забрать – оторву, кровь всю выпущу и кишки размотаю! Присвоила – так теперь ни шагу от нас! Или с собой тяни!

Крик Сони стих, и она уставилась на меня через плечо Высокородного пугающе ясными и полными свирепой ярости глазами и процедила:

– Во мне больше нет ничего, принадлежавшего вам! Я не ваша! И власти надо мной у вас нет! Уберите от меня свои мерзкие лапы и катитесь в ад, где вам самое место, ублюдки извращенские! Сдохните!

Соня

Осознать, что физически ни в какую гигантскую аэротрубу меня не утянуло и, скорее всего, все, что вижу, – некий морок, мираж, и несется невесть куда только мое сознание, вышло далеко не сразу. Ну очень уж страшно это было – вот так, как будто бы лететь-падать, барахтаться в потоке, том самом, что пыталась перегородить своей воображаемой монстроплотиной, которую снесло на раз. Еще некоторое время понадобилось на ориентацию и понимание, что не так уж все, с одной стороны, катастрофично. Кое-что, а точнее, еще ого-го сколько от моего ментального строения осталось. Прямо по центру восприятия так и фигачил мощнейший поток, алчно поглощаемый кем-то или чем-то где-то впереди… позади… наверху, да, блин, направления условны и не в них суть. Главное, что какая-то прорва жрала магию, как не в себя, и сейчас показалось – еще жаднее, словно почуяла, что я пыжусь создать этому беспределу преграду и прекратить его. Следующим хорошим открытием стало то, что худо-бедно я могла тянуть две разрозненные половины плотины друг к другу, медленно, но верно сокращая просвет. Чем я, не мешкая, уже и занялась. Но на этом хорошее для меня закончилось. Неизвестная прорва отнюдь не собиралась бездействовать, позволяя мне причинять добро безнаказанно. По мне хлестнуло ледяной плетью, которая, пройдясь по всем нервам и причинив боль, не убралась восвояси, а обратилась мерзким щупальцем, что принялось шарить по моему сознанию. А следом на меня нахлынуло чужое темное торжество и даже откровенная, хоть и гадостная радость. Меня узнали. Узнала и я. Вот, значит, кому вся эта вампирски высосанная магия. Ожидаемо отчасти, учитывая фокусы Светил с Проводницами. Только с чего бы вдруг? Перестало почему-то хватать той магии, что они подсасывали у своих донорш? Почему? Расход отчего-то возрос? Или еще что-то поменялось?

Вопросы энергетического голода Золотомордых резко отошли на второй план, когда они решили перейти к общению в своей манере.

– Кио Хитоми, сладости нашей источник, ты идешь к нам?

Да хрен вам во все места, поганцы!

Снова этот ужас, когда сто тысяч холодных, даже лезло в голову, мертвых пальцев ухватились, полезли, вдавились в меня повсюду. И то, что в отличие от воздействия носителей студня, это было гораздо более глубинным, совсем не на уровне физических ощущений все очень усугубило.