— Хорошо, Костя. Там зайди к сестре, гостинец передай ребятишкам.

К вечеру вместе с участковым Козодубом Костя вернулся в деревню. По пути рассказал всё, что видел, и теперь вместе они подъехали к сгоревшей избе, возле которой с угрюмыми лицами сидели на старом кедровом бревне сыновья Панфилыча.

— Иванников наказал — до вашего приезда ничего не трогать, — сказал, встав, Николай, старший сын. — Мы и не трогали.

— Правильно, что не трогали, а теперь давайте вместе аккуратно, от дверей осторожно разбирать. Нужно вытащить всё, что рухнуло сверху.

Через час братья с каменными лицами вынесли уложенные в покрывало останки своих родителей. Вся деревня собралась и наблюдала это страшное зрелище. Козодуб, сидя на бревне, устроив на планшете лист бумаги, писал протокол осмотра места происшествия, из которого следовало, что пожар произошёл вследствие неосторожности при обращении с керосиновой лампой, которая, вероятнее всего, упала на пол. Это подтверждается осколками лампы на полу около стола и запахом керосина. Погибшие, вероятно, задохнулись во сне, так как останки их тел были обнаружены в месте, где находилась постель. Во время осмотра печи в одном из проходов обнаружены обгорелые останки животного, вероятно кошки. На сохранившихся участках шерсти ощущается запах керосина. Возможно, каким-то образом кошка задела и опрокинула со стола непогашенную лампу, что и явилось причиной возгорания. Закончив протокол, сержант Козодуб вытер обильно вспотевший лоб, размазав по нему сажу, сложил лист и положил в планшет. Иванников пригласил участкового поужинать, и они ушли к нему в избу, стоявшую в самом центре улицы, рядом с поссоветом.

— Да, жаль стариков. Как же это могло случиться? — спросил участкового уже за столом после второй рюмки Иванников.

— Они скатёркой стол застилали? — вопросом на вопрос ответил Козодуб.

— Да, аккуратно жили, хозяйка у Панфилыча, царство им небесное, добрая была.

— Вот я думаю, кошка скатёрку вместе с лампой и стянула на пол.

— Да как же они не проснулись-то? Небось услышали бы грохот да дым почуяли.

— То мне неведомо, фактов никаких нет. Последним их видел пастух, как его, Кандыбалов. Коров загнали, и всё.

В дверь кто-то стукнул, и она приоткрылась. В проёме показалась голова старшего сына покойного Панфилыча.

— Можно?

— Входи. Садись, выпей за упокой родителев твоих, — сказал Иванников, выдвигая из-под стола табурет.

— Спасибо. Не могу я сейчас. Потом, похороним, тогда помянем. Я вот что зашёл. Справка, что вы мне выписали, у отца за божницей лежала, да сгорела. А мне ж в город надо, сами знаете, на курсы электриков.

— Да помню, утром в поссовет зайди, выпишу по новой. Когда поедешь?

— Дак похороним и отправлюся. Ну, приятного аппетита, до завтра. — Николай встал и, тихо закрыв за собой дверь, вышел.

В это время Демьяниха колдовала с ожогами на руке Кости. Что-то нашёптывая, присыпала по всему ожогу серым порошком.

— Рану не чеши и не мочи, как корка от снадобья сама отойдёт, так новая кожа готова будет.

— Спасибо вам.

— Ой, сынок, не за что, Бога благодари.

— Бог-то он если и есть, то далеко. А ваши руки деревню спасли, я-то это знаю. Надо же, кошка лампу уронила — и какая беда.

— Это тебе про кошку кто сказал?

— Участковый пожарище осматривал.

— Неправда это. Убили стариков, а потом избу сожгли, — строго глядя в глаза Косте, сказала старуха.

— Да с чего ты взяла? Кто, за что, быть того не может. В деревне чужих уж два месяца никого нет, бездорожье.

— Говорю тебе, так было, знаю. Иди уже, руку береги, ещё сгодится. — Демьяниха отвернулась и полезла в старый сундук.

— Ладно. Спасибо ещё раз, пойду.

Старуха его, казалось, не слышала, и Костя, выйдя из её избы, отправился домой.

«Точно с ума выжила, однако пожар-то она потушила, как так? — роились и не давали покоя мысли в Костиной голове. — Убили да пожгли?! Такого со времён Гражданской не бывало в здешних краях. Все друг дружку знают сызмальства, притёрлись, прикипели, вражды такой быть не может среди своих в деревне. Кто чужой? Так и не было никого давно».

Схоронили стариков в одной могиле. Помянули всей деревней, погоревали и забыли, у каждого свои заботы да хлопоты. Николай уехал на курсы в Красноярск, где и остался. Младший брат снёс сгоревшую избу и поставил на её месте новый сруб, куда вскоре привёл молодую хозяйку. И только Костя, поглаживая зажившую руку, часто задумывался, вспоминая строгий взгляд Демьянихи: «Убили да пожгли».

— Вот так и было, убили да пожгли родителев моих лихие люди, — рассказывал в вагоне поезда бородатый мужик соседям по вагону, угощаясь под их охи и ахи съестным со стола. — Теперь еду к родне в Ростов, невмоготу в том месте оставаться. Глаза закрою, мать с отцом стоят, как живые, руки ко мне тянут: «Сынок, сынок…»

Сердобольная женщина, смахнув слезу, вытащила из котомки сало:

— Кушайте на здоровье, кушайте.

— Спасибо, — вытирая глаза и осклабившись в улыбке, сказал Остап. — Дай вам Бог здоровья, мамаша.

— Как ваше имя-отчество, уважаемый? — обратился к нему лежавший на верхней полке внимательно слушавший Остапа молодой мужчина.

— Кулаков Николай Егорыч, — ответил Остап, пережёвывая кусок сала. — Вот документ есть, а что?

— Да нет, Николай Егорович, не в документе дело, я корреспондент газеты, Шеметов Иван, работаю в «Комсомолке», и очень ваша история меня задела, расскажите поподробнее, где, когда всё случилось. А я в газете очерк напишу о том, как злобствуют враги народа, зверски убивают простых крестьян-колхозников. Понимаете, очень важно…

— Устал я. Дорога длинная, давайте завтра и расскажу поподробней, а сейчас поспать бы.

Остап неподдельно зевнул, и на полке подвинулись, дав возможность мужику прилечь. Через минуту он спокойно спал под перестук вагонных колёс. Мужчина сверху хотел было что-то спросить, но на него зашикали:

— Видите, человек устал, натерпелся, дайте поспать.

Ночью на одной из небольших станций Остап вышел покурить и назад не вернулся.

«Теперь всласть отосплюсь», — думал Иван Волохов, устраиваясь на полке. Водка с непривычки ударила в голову, и глаза закрывались сами. Все мысли, мучившие его последние дни, куда-то улетучились, и он спокойно провалился в сон. Рядом на полке, похрапывая, спал его лучший друг Степан Макушев. Теперь они снова были вместе, и от этого Ивану даже во сне было хорошо. До Москвы ехали долго, целых пять суток, но Иван не заметил, как они пролетели. Теперь предстояло самое тягостное — вернуться снова в тот мир, из которого на несколько дней Степан его вытащил. Вернуться, подождать, пока Степан оформит необходимые документы, и тогда… Что будет тогда, Иван не знал, но верил, что друг что-то сделает, чтобы вытащить его из лагерей. Степан сам не знал, что будет, он просто должен был доставить Волохова в пересыльный изолятор и отвезти его документы в Главное управление, передать лично полковнику Медведенко. Что он и сделал. Тот, сделав пометку у себя в календаре, приказал зайти через два дня. Макушев вышел из управления и, ломая голову над тем, как ему провести эти два дня, шагал по московским улицам в сторону центра. Мокрая от прошедшего дождика брусчатка искрилась в лучах солнца и звонко и весело отзывалась от кованых сапог широко шагавшего Степана. На душе было легко и спокойно. Макушев с удовольствием разглядывал дома и достопримечательности столицы. Нужно было что-то купить для Марии и ребятишек, Степан всегда помнил о них, никогда не возвращался домой без гостинцев. Мария, Машенька, она сделала Степана счастливым, и он любил её всю и за всё. За те счастливые минуты страстных объятий, за слезинки на глазах при прощаниях, за рождённых сыновей и вкусные наваристые щи, за пришитые умелыми руками пуговицы и вязаные носки, согревавшие его в холода. Она действительно была хороша собой. После рождения детей превратилась из тонкой и гибкой, как лоза, девчонки в статную, стройную женщину, невольно притягивающую взгляды всех мужчин. Степану это льстило и ничуть не беспокоило. Он видел и чувствовал, что она любит его, и берёг эту любовь. Не было для Степана никого ближе и дороже Марии и сыновей. Он часто задумывался, что будет с ними, если его возьмут. Ему, понятно, светила «стенка» или в лучшем случае лагеря. А вот семья… Степан представить себе не мог, что все это может быть разрушено и уничтожено. Мария, как жена врага народа, — в лагеря, дети в детский дом. И это могло произойти, потому как происходило вокруг тысячи и тысячи раз. Макушев видел эти разбитые судьбы людей, видел глаза с ненавистью смотревших на него зэков и понимал их. Только один раз говорили они на эту тему с Марией, и она ответила ему. Прямо глядя в глаза, прижав его большие ладони к своей груди, она сказала: