– Я весь внимание, – водрузил очки на переносицу Кольцов и приготовился слушать.

– Буду говорить, как думаю, – отхлебнув глоток хереса, который стал, если так можно выразиться, их семейным напитком, – начала Мария. – Только ты меня, пожалуйста, не перебивай, а то я собьюсь и вся моя тщательно продуманная речь полетит к черту. Так вот, мне очень не понравился твой рассказ о визите в Кремль и встрече со Сталиным. Его намеки на револьвер и на твое возможное желание застрелиться – это очень серьезный сигнал. Еще более серьезный сигнал – история с четой Сиснеросов: то, что Сталин на прием пригласил только их, а тебя вычеркнул из списка, говорит о том, что он готов вычеркнуть тебя из списка людей, которых, как сказал тебе Ворошилов, ценят, любят и которым безмерно доверяют.

– Насчет вычеркнуть – ты попала в самую точку, – вздохнул Кольцов. – Перед отъездом в Испанию я виделся с начальником политуправления Красной армии Мехлисом. Я спросил у него: «За что арестовали редактора „Известий“ Таля?» «За то, что попал на карандаш», – усмехнувшись, ответил он. «Какой еще карандаш?» – не понял я. «Красный», – буркнул Мехлис и показал мне резолюцию Сталина на деле Таля. Всего-то несколько слов, адресованных Ежову и Мехлису, предписывали арестовать Таля и всех упомянутых в его показаниях лиц. Понимаешь? Люди еще на свободе, строят какие-то планы на будущее и не подозревают, что уже осуждены, что вычеркнуты из жизни одним росчерком красного карандаша.

– А я о чем говорю! – взволнованно подхватила Мария. – А то, что он поручил тебе передать Диасу приветствие от ЦК, не что иное, как игра в кошки-мышки – это за вождем водится, и об этом все знают. Но есть кое-что и кроме этого, – задумчиво продолжала она. – Ты знаешь, что среди испанских коммунистов у меня много друзей. Есть и одна подруга, я бы сказала, близкая подруга – ее зовут Тереза Лопес.

– Кто ж ее не знает! – расплылся в сладостной улыбке Кольцов. – Умница, красавица и правая рука Пасионарии, без нее наша пламенная Долорес – ни шагу. Говорят, что даже всем известный лозунг: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях!» они сочинили вместе.

– Ты мне зубы не заговаривай! – то ли деланно, то ли серьезно возмутилась Мария. – Какой еще лозунг?! Красавица…Ишь ты, приметил! Да, красавица, у меня все подруги – красавицы. И это не случайно, – мимоходом заглянув в зеркало, кокетливо добавила она, – я их подбираю так, чтобы все мы были похожи друг на друга. Ну что, съел? – по-мальчишески дерзко показала она язык и обняла Михаила. – Ты мой! – выдохнула она в его ухо. – Навсегда мой. И никаким умницам и красавицам я тебя не отдам!

Надо ли говорить, что после такого признания им было не до разговоров, и к заявленной Марией теме они вернулись лишь на рассвете.

– Так вот, – потягивая херес, откинулась на подушки Мария. – На днях я была у Терезы и застала в ее кабинете Андре Марти. Они о чем-то жарко спорили, но, увидев меня, он тут же умолк, потом мефистофельски мерзко улыбнулся и как ошпаренный выскочил за дверь. «Что это с ним?» – спросила я. «Ты не поверишь, но мы говорили о тебе, – развела руками Тереза, – и он, как говорят русские, катил на тебя такую бочку, что я чуть не дала ему по физиономии». «И что это за бочка?» – поинтересовалась я. «Это даже не бочка, а целая цистерна, – смущенно ответила Тереза. – Ты только не бери это в голову, но он уверял, что ты засекреченный агент германской разведки и что многие провалы в нашем военном противоборстве – следствие твоей шпионской деятельности. Кроме того, он считает, что ты дурно влияешь на Кольцова, что именно по твоему настоянию он связался с троцкистами и всячески поддерживает их организацию ПОУМ». «Чушь, – сказала я Терезе, – полнейшая чушь, и бред спившегося алкоголика». «Конечно, чушь, – согласилась Тереза, – но вот что меня насторожило. В заключение своего разоблачительного монолога Марти заявил, что он настаивает на твоей высылке из Испании, а с Кольцовым, мол, разберутся и без нас. Рано или поздно этой троцкистской парочке придет конец – это его последний выкрик, перед тем как ты распахнула дверь».

Рассказывая эту историю и, по возможности, изображая ее в лицах, Мария так увлеклась, что не обратила внимания на то, что с соседней подушки не прозвучало ни слова. А между тем Михаилу стало плохо, так плохо, что хоть вызывай врача: он покрылся холодным потом, дышал поверхностно и прерывисто, лицо стало смертельно бледным и, уж что совсем скверно, сильнейший спазм так мучительно сжал сердце, что казалось, оно вот-вот остановится.

И только когда Мария спросила: «Как тебе это нравится?» и в ответ не услышала ни слова, она не на шутку испугалась и стала тормошить Кольцова.

– Миша, Мишенька, дорогой, что с тобой? Скажи хоть слово. Где болит, что болит?

Михаил пытался ответить, он даже шевелил губами, но слов не было, как Михаил ни старался, они никак не складывались.

– Сердце? – догадалась Мария. – Сердце, да?

Вместо ответа Михаил лишь смежил веки.

– Конечно, сердце. Я сейчас, – кинулась она к сумочке с лекарствами. – Валидол, да? Или валокордин? А может, и то, и другое? Нет, лучше валидол, – решила она и сунула под язык Кольцова сразу две таблетки.

Лишь когда лицо Михаила порозовело и он глубоко вздохнул, Мария дала волю слезам. Она так горько и так безутешно плакала, что от жалости заплакал и Михаил.

– Дура я, дура, – корила себя Мария. – И зачем я затеяла этот разговор? Ведь знала же, что сердце у тебя пошаливает, что волновать тебя нельзя, что в Москве расстреляли многих твоих друзей, что сам ты живешь под страхом ареста, что Сталин посоветовал тебе застрелиться, а он слов на ветер не бросает.

– Он этого не советовал, – погладив ее волосы, выдавил Михаил, – он спросил, не собираюсь ли я застрелиться.

– Не дождется! – решительно вытерла слезы Мария. – У меня есть план! Я долго думала, чем потрафить Сталину, и в конце концов придумала. Знаешь, что давай сделаем, – наклонилась она к самому уху Михаила, – только ты не пугайся и не спеши говорить «нет», давай усыновим какого-нибудь испанского мальчика.

– Как это? – не понял Кольцов. – Зачем?

– А затем, что семья без ребенка – это ненормальная семья. К тому же мы с тобой не расписаны и живем, как говорили раньше, в грехе. Какое-то время у коммунистов это было даже принято, но теперь за такие грехи прорабатывают на партийных собраниях. Признайся, только честно, тебе из-за меня попадало?

– Попадало, – потупил глаза Кольцов. – Спасало только то, что шума не поднимала Елизавета: ее устраивало положение официально признанной жены, а также моя зарплата и мои гонорары.

– То-то же, – шутливо погрозила Мария пальцем. – «Многоженец Кольцов», представляешь, какие бы гремели громы и сверкали молнии, появись статья под таким названием?! Так вот, – продолжала она, – если мы усыновим мальчика, у которого погибли родители, то, во-первых, это будет патриотично, и мы подадим пример другим парам. А во-вторых, и это самое главное, мы дадим ему новое имя и назовем мальчика самым великим именем всех времен и народов – ты так и напишешь в «Правде» – мы назовем его Иосифом. Звучит? Иосиф Кольцов – по-моему, это звучит.