на “великого писателя” и развеселился: одно условие величия было выполнено – тот был все так же мертв: ни кровинки не трепетало на его лице. Посмотрел в спину Наталье и снова перевел взгляд на Лёнечку – тот был вполне доволен. “Да полно, – подумал Монахов, – сказала ли она Лёнечке хоть что-нибудь на самом деле? Может, только мне наплела? Может быть, просто велела ему уйти, не вдаваясь в объяснения?.. Мол, приказ – выполняй…”

Лёнечка откупорил, обтер горлышко и передал Монахову.

– Только жрать нечего, – сказал он. – Жрать скоро – ужас как захочется! Буханку враз можно умять без воды.

“Какой же он мальчишка!” – восхитился Монахов.

Они сидели на шкуре, касаясь плечами, отхлебывали, передавая – и им было хорошо. Это Монахов отчетливо понял, что не только ему, но и Лёнечке. Лёнечка смотрел теперь на Монахова почти теми глазами, как на Наталью. Монахов не ожидал, что Лёнечка так искренне, так вдруг, так весь потянется к нему как к другу. “Просто он весь такой, – подумал про него Монахов. – Весь. Он меня и любит, быть может, потому, что меня любит Наталья… – вдруг предположил он. – Вот он и тянется ко мне как к брату… Как к отцу…” – слезливо подумал Монахов. Но эта мысль скользнула и ушла – она была не по адресу: у него ведь был сын. “Школьник…” – вздрогнул Монахов.

– Хотите? – Лёнечка протянул ему дымящуюся папиросу.

Монахов благодарно кивнул и жадно затянулся.

– А ты школу кончил? – спросил он задумчиво.

Школу Лёнечка бросил.

Монахов попробовал наставить его на путь. Лёнечка слушал вежливо, но безнадежно, выжидательно взглядывая на Монахова. И Монахов отказался от темы.

Заспорили о поэзии, в которой Монахов стал неожиданно много понимать.

– Да нет, – говорил Лёнечка, – какой я поэт! По сравнению с этим вот, – он кивнул на листки в руках Монахова, – я ничего еще не написал.

– А по-моему, то тоже хорошее, – настаивал Монахов. – По крайней мере, с середины.

– Да ну, турусы на колесах…

Обоим стало страшно смешно. Монахов представил себе таких уж “турусов” на колесиках специальных, что чуть не плакал от смеха. Лёнечка заходился, на него глядя.

– Во! – смеялся он. – Во-во!

– Тс-с! – прикладывал палец к губам Монахов, указывая на Наталью. Они пытались смеяться шепотом, давились, толкались – школьничали.

Монахов был счастлив этим ровесничеством с Лёнечкой.

Их смех и тычки вдруг переросли в борьбу на школьной переменке. Они катались по шкуре, возясь и фырча. Весело! Монахов все-таки запыхался – вдвое старше, хотел передохнуть – не тут-то! Лёнечка налетел на него с азартом и резвостью щенячьей. Смеясь, поддавался Монахов, пытаясь отдышаться под Лёнечкой. Но Лёнечка увлекся – дитя! – давил, сопел, и вдруг Монахову показалось, что глаз у него яростен. Монахов опомнился и легко скинул его с себя. Лёнечка тут же затих.

Что-то кончилось.

Монахов отдышался, остыл, даже застыл все в той же позе, привалившись к стенке, глядя в спину Наталье. Ему не хотелось ни двигаться, ни говорить. Даже взгляд он не мог передвинуть. “Набрался-таки…” – подумал он.

Так он смотрел перед собой в ту же точку и с легкостью представил себе, что его нет, что он – умер.

Какая-то неодолимая прозрачность пролегла между ним и Натальей. Наталья – всплыла и словно повисла над матрацем. Монахов будто уже и не сидел, а стоял в ясной дрожи, но какой-то волос преградил ему дорогу. Не стало стены – там друг на друге сидели луна и фонарь, и этот двойной свет остановил все на земле, словно все, и их, и его, залили наипрозрачнейшим веществом, и они там, как мухи в янтаре… “Так выглядит прошлое…” – подумал Монахов.

…Он действительно до странности не помнил, как они с Асей в конце концов расстались. Тут не пролегала никакая боль. Сюжетная развязка отсутствовала. Помнил отчетливо – некий пляж, но он там был уже без Аси. Это было первое его воспоминание после Аси, а они не виделись к тому времени уже год. Что это был за год? Что в него помещалось? Ничего, пролет, первая остановка – пляж Петропавловки, где все замерло в эту секунду, как на фотографии. Сначала он совсем об этой странности памяти не думал, принимая ее как должное, как благо, потом его начало разбирать даже любопытство, что же случилось, куда делось?.. И с самым большим напряжением, причем ровно через год, выковыривалось что-то смутное: перехват какого-то письма, когда они уже не были вместе, какая-то обидная поездка на летнюю дачу детсада (Ася снова работала по первой специальности) под предлогом забрать увеличитель. Он не мог найти эту дачу, нашел, и Ася там, к удивлению, оказалась. Но дальше опять ровно: бредет он обратно по тому же лесу с оскорбительным увеличителем в руке. Но и про увеличитель тоже как-то так… – не фантазия ли? – увеличителя потом у него дома не оказалось, и если он и впрямь за ним ездил и забрал его, то куда он потом делся?.. Все это, повторяю, смутно, неопределенно: ни ссоры, ни драмы, ни травмы, будто и не было, и год прошел после – его тоже не было, но тогда с чего же начинался обрыв?

Последнее его воспоминание об Асе, на котором все кончалось, был сон. Ему подряд снились страшные сны, с каждым днем тревожней, опаснее и страшнее. Но этот, последний, был самый страшный, и после, начисто, как бритвой, сны вообще сниться перестали и не снились никогда до тех самых пор, которые он мог определить лишь условно, то есть словом “пляж”. Вот тогда ему впервые перед сном промелькнуло что-то: какие-то угольнички, часики-колесики, обломки, ножка целлулоидной куклы, шестеренки. Позднее, когда начались первые ажиотажи с выставками западной живописи, ему казалось, он что-то узнавал на некоторых картинах из вот этих обломков, мелькавших перед глазами на краю черного сна. И, ничего не смысля в жизни, он находил такие картинки вполне реалистическими. А первый складный сон приснился ему, когда он встретил свою будущую первую жену. Он проснулся с нею рядом в поту, все от того же страшного сна, и долго разглядывал ее рядом, незнакомую и спящую, как вариацию того же сновидения. Вскоре он на ней и женился.

Он помнил этот сон как последнее, что было в их с Асей жизни, но опять же не помнил, после чего был этот сон, с чем связан, какие события предшествовали, так что никакой связи с реальными событиями своей жизни установить не мог.

И вдруг то ли он