ним… Трудно заподозрить свою первую любовь с таким неромантическим соперником… Но ведь дальше, дальше-то что было! Ужас. Просто ужас. Мастер наконец (попросила она его выйти или не попросила?.. не помню) встал и вышел, но не навсегда, а должен был вернуться вскоре, оставил свой портвейн… Ася сидела на кровати, Алеша стоял на коленях, целовал ей руки, лез к ней. Ася говорила, что нельзя, что он скоро вернется. Вообще она что-то подозрительно много объясняла, почему тот пришел, как она от него на работе зависит, чем ему обязана, что за его спиной ей там все-таки легче, что он давно уже напрашивается, что она не могла отказать в конце концов, что он скоро уйдет, а Алеша вернется, а пусть пока Алеша уйдет. Но Алешу почему-то вовсе не занимали ее объяснения, интересно ему слушать про какого-то человека, которого для него не существовало ни при каких условиях… и вот что, кажется, произошло теперь, на глазах у Монахова… ах, ему и теперь невозможно было в это поверить! Будто Ася все-таки уступила Алеше. “Ладно, скорей”, – сказала она и была как-то не то рассеянна, не то скучна – холодна. А Алеша был счастлив и подымался с колен с торжеством, с которым и взглянул на почти тут же вошедшего “товарища по работе”. После чего быстро попрощался и, послушный Асиной воле, ушел, ни о чем не задумываясь, чтобы никогда не вспомнить потом. А “товарищ” – остался… Ох-хо-хо! вот те и страдания юного Вертера! – взвыл про себя Монахов. – Это что же получается с историей его чистоты и причиненных ему страданий? Ох-хо, боже, как мы живем! Чего уж тут удивляться на Лёнечку-то… Тут Монахов отвлекся хотя бы настолько, чтобы вспомнить, где он. Он поднял глаза на Лёнечку удостовериться в своем открытии. Так Лёнечки за это время не стало. И Наташи не было. Зябликов спал. И как раз в этот момент, позевывая и подчеркнуто скучая, поднялась со своего места тетушка и шла к себе, с личною рюмкой в руке, не сказав “спокойной ночи”, обидевшись, наверно. Наверно, эти тетушкины звуки и пробудили Монахова от воспоминаний – так сколько же он вспоминал? Секунду или час? Если час, куда они вдвоем на так долго делись?.. – подумал он без задней мысли.

Дверь за тетушкой притворилась – Монахов вернулся к своей истории… Нет, это что же за фокусы! – возмущался он. Да как же я смел не видеть, как страшно она жила! Нищая, бедная девочка! Вот что значит влюбленные – слепы… Слепы-то они слепы, да как ловко. К себе и слепы. Видят, что только захотят. Что только захотят, то и видят. Так что же, я и тогда не любил?..

Шумно и бойко входила Наталья, а за ней, как слепец, с запрокинутым застывшим лицом, неся в нем плещущие свет и боль, словно боясь расплескать, медленно шел Лёнечка. Она прошла прямо к Монахову, потрепала его по голове.

– Монахов, милый, я тебя бросила, прости. Ты скучал?

Монахов смотрел неприветливо.

– Ты не сердись, Монахов… Должна же я была ему сказать, – добавила она вполголоса.

– Что сказать?

Лёнечка тем временем прошел, как стеклянный, словно бы тоненько позвякивая, мимо них и дальше, пока не уперся – там и остановился, у окна.

– Что я тебя люблю, что хочу остаться сейчас с тобой…

– Ты же говорила, что уже сказала?.. – шепотом просвистел Монахов.

– Да нет, – поморщилась Наталья, – вот сейчас сказала.

– А зачем же ты мне тогда сказала? – не понимал Монахов.

– Хотела посмотреть, что ты скажешь.

– И что я сказал?

– Да ничего ты не сказал, не бойся.

– Так, может, ты и сейчас не сказала, а только говоришь?..

– Тьфу, Монахов. Сказала. Тоска, Монахов… Сердца у тебя нет.

– А у тебя есть – такие вещи ему говорить?

– Как же я могла не сказать? – искренне удивилась Наталья. – Я хочу быть вместе с тобой…

Монахов пожевал этот ответ.

– Так ты что же ему сказала? – наконец сформулировал он. – Только, что ты меня любишь и хочешь остаться со мной? Или что ты уже… как ты говоришь… “была вместе со мной”?

– Господи! – вспылила Наталья. – Какая разница! Будто неясно? Я что, девочка? Была, не была… Сказала, что люблю, и баста.

– Ну тогда-то что… Тогда ничего, – усмехнувшись, сказал Монахов. – Обойдется.

– Ты о чем? – не поняла Наталья.

– Сознанием обойдется. Не такие вещи обходились… – Он опять усмехнулся. “А я ведь играю… – подумал он. – Я ведь роль играю. И до чего же плохая написана для меня роль!”

– Ну, ты даешь, Монахов!..

– Я пойду?.. – неслышно сказал Лёнечка, наконец сообразив, что уперся во что-то, и повернувшись от окна. Он не слышал, что они говорили.

Наталья не услышала его.

– Я даю… Ты – даешь! Человеку в лоб такое залепить! – громко шептал Монахов.

– Ничего. Это не так страшно. Страшно, пока не скажут. Вот ты же мне не сказал еще, что не любишь меня… И страшнее, чем сейчас, мне никогда не будет… – Монахов и сейчас не сказал. Наталья вздохнула. – А даже скажешь – не поверю. Сам сказал, что обойдется. Стихи напишет…

– Я пойду? – сказал Лёнечка звонче.

– Стихи?.. – встрепенулся Монахов.

– Ты еще здесь? – удивилась Наталья.

Лёнечка покорно шагнул к дверям.

– Постойте, – сказал решительный Монахов. – Там ведь еще осталось… – Он прошел к столу, разлил в бокалы и галантно раздал их действующим лицам. Лёнечка вцепился в рюмку, как в соломину. Наталья отвернулась. – И вы мне обещали еще стихи переписать… – сказал Монахов, чокаясь с Лёнечкой.

– Я сейчас… Я… – Он глянул на Наталью с испугом и надеждой, – …мигом. Я быстро перепишу. – Он поспешил, пока Наталья молчала, в угол, на шкуру, и там пристроился с книжечкой.

– Сволочь ты, Монахов, – спокойно шепнула Наталья и пошла в свой угол, на матрац.

Монахов тоже уселся на шкуру и теперь оглядывал сцену с тоскливым удовлетворением: Зябликов по-прежнему мертвецки спал, Наталья лежала лицом к стенке (интересно, открыты у нее глаза или закрыты?..), Лёнечка, согнувшись в три погибели, близоруко и быстро писал в книжечку на колене… “Так по-детски…” – вздохнул Монахов, схватывая его позу.

Он утомленно прикрыл глаза (все-таки на случай – Наталья обернется)… “Ты и не знала, что в саду – обрыв…” Надо же! сразу запомнил. Значит, что-то есть. Вернее, может быть. Спросить бы Зябликова, что он думает, он ведь не высказался… Вот Наталья говорит, что он писатель замечательный. Подумать только, издается во всем мире… В Париже… Монахов легко представил себе Париж, в котором не бывал, и с трудом