сценаристом я так и не стал. Думаю, что тем, кто пишет прозу, переключаться на сценарное дело не пристало. Это разное состояние текста. “Вошел, вышел” – это не мое. У Островского хорошо получалось писать пьесы. У Толстого “Живой труп” – еще куда ни шло, но “Плоды просвещения” – это не пьеса. Чехов писал пьесы, но он женился на актрисе и утверждал, что никогда не сядет за роман. Я не знаю, почему он писал пьесы. Но он оказался пионером современной пьесы. Опередил время.

Прозаический текст – это связь первого слова с последним и каждого с каждым. Как это можно сделать, не очень понятно. В стихах это понятнее. Там есть за что цепляться. Ритм, рифма. Объем. А проза – дело темное. Темное и достаточное таинственное. Ткань, паутина – вот что ближе всего к прозе.

У трех наших поэтов получалось писать прозу. У двух гениев золотого века – Пушкина и Лермонтова – и у Мандельштама. Я не уверен, что Пастернак писал прозу. Хотя у него есть такая замечательная вещь, как “Охранная грамота”. Но это больно изящно. В “Докторе Живаго” есть несколько страниц, когда он смотрит из окна и понимает, что любит, написанных прозой. Хотя усилие писать прозой там есть.

Я когда-то издал маленькую книжечку “Битва”, в которой собраны эссе о границах между прозой и поэзией. Закончить ту книжку я хотел “Музой прозы”. Мне она никак не давалась. И значительно позже я написал это эссе как постскриптум к своему эссе о Ломоносове. Оно вошло в “Пятое измерение”, называлось “Гениальный школяр”.

Я обнаружил, что в стихи можно вставить одно пропущенное слово спустя много-много лет. А с прозой так не сделаешь. Но иногда какой-то постскриптум прилипает. В текст его не поставишь, но он может идти как ссылка или послесловие.

Найти собеседника – это ли не счастье?

Поначалу, как и всех детей, я воспринимал Гусеву не всерьез. Ей было лет десять, когда мы впервые встретились. Она смеялась и ела черешни. В этом, конечно, была большая ирония.

Меня сразу удивила и обрадовала ее способность доверять. Особенно взрослому, от которого – уж я-то точно знал – ничего хорошего ждать не приходилось. Доверять и смеяться с открытым лицом – вот способность на зависть любому взрослому.

Потом Ася оказалась моей студенткой.

Никогда не думал прежде, что стану учителем. Да и не стал им. Никого и ничему я научить так и не смог. Думаю, это невозможно в принципе. Каждый знает и умеет всё сам. А учитель, теряя сверстников, хочет найти учеников лишь как собеседников.

Я почти всех своих собеседников потерял.

Зато приобрел Пушкина – вот уж амбиция!

В 90-х годах Гусевы, Галя и Ася, делали “Другие берега”, журнал, где можно было прочитать “Пиковую даму”, да еще и поговорить о Пушкине, Лермонтове, Толстом… Это были совместные путешествия вглубь литературы, попытки прочитать подлинный текст.

Когда я решил дописать “Пушкинский том”, я понял, что мне необходим собеседник. Но кто бы стал вместе со мной читать Пушкина?

Кто стал бы – ладно. Кто смог бы?

Стать матерью шести детей, каждым из которых можно гордиться, разве этого не достаточно для женщины? Но нет, недостаточно.

Я стал читать, что Ася пишет, признаться, с большим скепсисом. И растерялся. Это было очень хорошо. Было очевидно, что она полностью подчиняется языку, а он уже делает текст.

Я угадал. И тоже – полностью доверился. Притом что не выношу никакой редакторской руки и никакого соавторства.

Да и мысль, что, возможно, это последнее, что я сумею собрать, конечно, меня преследует.

Но я совершенно уверен – краснеть мне не придется.

Она все делает так, как сделал бы я сам.

Андрей Битов,

июнь, 2018

Примечания

1

Нас – род жевательного табака. – Примеч. авт.

2

Стихотворение Л. Губанова. – Примеч. авт.

3

Отсюда ясно, что действие происходило до 1 июля 1985 года. – Примеч. авт.