один обломок чуть не опрокинул их бот. Разъяренные волны свирепствовали и на Дворцовой площади, и Невский проспект превратился в широкую реку, но бедствие на Адмиралтейской стороне все же не было столь ужасным, и это слегка успокоило Игоря. В середине дня вода начала сбывать; к вечеру на улицах уже появились первые экипажи, и к полуночи Игорь добрался пешком до своего дома… На месте своего дома он обнаружил пароход огромной величины. На борту его прилепился листок вроде объявления. Машинально он отлепил его… Все строчки были размыты, но какой же автор не узнает лист своей рукописи в лицо! Волны, ветер, обломки, Кумир с занесенным победным копытом… “Он же сейчас в Михайловском! Откуда он все знал?..” – в ужасе забормотал Игорь, опять внутри пронесся ветерок, и будто завернулась фалдочка чьего-то фрака, и вспышка вроде молнии полыхнула перед глазами, в последний раз осветив черную громаду парохода и размытые строки Игоревой рукописи. Игорь захохотал и побежал, обезумев, как Евгений, бормоча строки будущей пушкинской поэмы, как заклинание. За ним гнался автор поэмы, ветер трепал его бронзовую пелерину… Но живого Пушкина здесь быть не могло, тем более и бронзового – ни опекушинского, ни аникушинского… “Да ведь и сам «Памятник» еще не написан!” – История вышла из берегов, как Нева, и захлестнула Игоря с головой… Он прятался от Пушкина за церковью Покрова, мелко и неумело крестясь.

Здесь его и подобрали, израсходовав внеочередной миллиард миллиардов на спасательную экспедицию. Здесь, в центре Коломны, но – в наше с вами время: мокрый насквозь, под ясным небом, он топтался около архитектурного сооружения с буквами “М” и “Ж” на месте былой церкви, в отчаянии сжимая обломки своей тросточки…

Там он и сидит, кончая свой двадцать первый…

За окном, в черном космосе, шелестит великое трехсотлетие; спутники развешаны, как гирлянды на новогодней елке; праздничные шутихи перелетают от спутника к спутнику, искрами осыпаясь в пропасть остального мироздания.

Палата его тиха и отдельна, но он и так ничего не слышит: времена спутались в его голове, в ней, бедной, не прекращается погоня будущего за прошлым: он гонится за Евгением, Евгений за Пушкиным, Пушкин за Петром. Потом они бегут в обратную сторону – все гонятся за ним, и тогда ему страшно. За окном космические физкультурники в индивидуальных скафандрах с прожекторами во лбу исполняют в акробатическом полете горящую цифру 300. Игорь бормочет, как Германн – тройку, семерку, туза, перебирая теперь уже такие древние строки:

Дар напрасный, дар случайный…

Посадят на цепь, как зверка…

Похоронили ради Бога…

Он сжимает и разжимает кулак, в котором – пуговица. Он жалобно плачет, бьется и воет, если пытаются ее отнять. Ее ему оставляют, и он – спокоен. Его счастье – они не догадываются, что она – подлинная!

Все больше бессилие овладевает автором на его чердаке. Если бы автор видел, до чего похоже его жилище на его собственную попытку описать будущий мир! Дождь перестал, и небо очистилось. Ночь глуха, и нет путника, чтобы увидеть, как чердак автора висит в ночи, подвешенный на гвоздиках света из щелей и дырочек, будто небо на звездах. Кажется, что занимается там пожар. Или дотлевает.

Слайды Игоря проявили, пленки прослушали… Подтвердили диагноз. Нет, Игоря не в чем было упрекнуть: он не засветил и не стер. Но – только тень, как крыло птицы, вспархивающей перед объективом, и получилась. Поражала, однако, необыкновенная, бессмысленная красота отдельных снимков, особенно в соотнесении с записями безумного времелетчика: буря, предшествовавшая облачку, глядя на которое поэту пришла строчка “Последняя туча рассеянной бури…”; молодой лесок, тот самый, который – “Здравствуй, племя, младое, незнакомое…”; портрет повара Василия, захлопывающего дверь; замечательный портрет зайца на снегу: в стойке, уши торчком, передние лапки поджаты; арба, запряженная буйволами, затянутая брезентом, вокруг гарцующие абреки; рука со свечой и кусок чьей-то бороды; волны, несущие гробы… и дальше все – вода и волны.

И пленки: шорохи, трески, мольбы самого времелетчика, чье-то бормотанье, будто голос на другой частоте или магнитофон не на той скорости, и вдруг – отчетливо, визгливо и высоко: “Никифор! Сколько раз тебе говорил: ЭТОГО не пускать!”

И здесь мы ставим точку, как памятник, – памятник самой беззаветной и безответной любви.

И обнаруживаем себя, слава богу, в своем, в собственном времени. НАШЕ время (мое и ваше): под утро 25 августа 1985 года.

Постскриптум

Глава первая. Детство

Чистое счастье блокады

Господи! – подумал я, – как же люди все-таки привержены к тому времени, когда их любили, а главное, когда любили они!

Пушкинский дом

Мне трудно не путать мои начальные воспоминания, когда я был современником событий, с теми моими размышлениями, которые приходят мне в голову сейчас, когда мне 80 лет. Я уже не современник. Я – потомок самого себя. И это довольно сложно – не перепутать память со временем.

Память – великая вещь, и она не врет тебе специально, но имеет свойство вытеснять события, которые тебе неприятны, и замещать их чем-то иным. Мысли являются большими паразитами сознания, поскольку они оправдывают какие-то части твоей жизни, чтобы было возможно меньше думать о собственных грехах и, кроме того, чтобы можно было как-то объяснить некоторую разумность собственного существования, которое абсолютно неразумно. И не дай бог понять, насколько оно неразумно, это чревато безумием.

Как память понимает, что нужно забыть? А забыть нужно, иначе человек не выживает, сходит с ума. Это интересно. Вот я сейчас думаю, что мне надо было забыть? Забыть мне нужно было то, что меня сделало. А сделала меня война.

22 июня 1941 года меня застало в поселке городского типа Любыцино. Псковская область. Это был первый лагерь, в который меня отправили родители одного. Наверное, это был хороший лагерь, поскольку там были всякие правительственные сынки. Что для меня был лагерь? Наверное, ужас. Потому что я забыл его. Я помню только воспитателей, мечущихся вокруг столба с громкоговорителем, помню этот черный раструб.

Освобождение от лагеря тоже помню. Оно произошло чудесным образом. Блокаду сначала объявили власти. Ленинград был закрыт. Вернуться было нельзя, я неизбежно оказывался бы в оккупации. Это описано мною в главе “Восьмой немец”, в книге “Неизбежность ненаписанного”. Но мать как-то смогла уговорить одну женщину, которая забирала своего сына из лагеря, привезти и меня. Нужна была доверенность, и мать едва успела ее оформить