Известно, что смрад от разложившихся тел был такой, что солдаты нередко падали в обморок, поэтому, как указывалось выше, Потемкин требовал ликвидировать батареи. В приведенной цитате письма важна скрытая мысль: «В огне сражения нам на суше так же смертельно опасно, как и вам на судах, но никто же из нас не жалуется». Снова он развивает эту тему на следующий день:

Мысль о хоть какой-то помощи от моряков не оставляет Суворова. И 14 июня пишет он в вежливой форме, но настойчиво:

Но если в письмах к Нассау-Зигену открыто говорить он не может, то в обширном письме О. М. де Рибасу, которому абсолютно доверяет, в письме, писанном в это же время (12–14 июня), наш герой дает волю сжигавшим его страстям. Он объявляет главными своими врагами Н. И. Корсакова, которого именует «С» и «Сэр Политик», а равно и Джона Поля Джонса:

О том, как Суворов был несправедлив в этом письме, как он ошибался, свидетельствует сам Джон Поль Джонс. Карьера его в России не задалась, и проведя три года без особых занятий, ибо после Лимана он был вынужден вернуться в Петербург, американец с сожалением о потраченном зря времени покинул русские берега. Теплую память сердца сохранил он лишь об одном русском человеке – о Суворове. Он писал, что великодушие полководца «равняется его простоте. Его кошелек открыт для всякого – одинаково достойного или недостойного человека – и он так прост, что его может обойти[678] всякий»[679]. Это важное суждение о нашем герое извлек из забвения замечательный исследователь эпистолярного наследия великого полководца Вячеслав Сергеевич Лопатин, который по вполне понятным обстоятельствам вынужден был «затиснуть» эти строки в 1986 г. в петит примечаний. Мы же открыто помещаем их здесь, считая, что они не уменьшают славы Суворова в сравнении с его собственным сиюминутным мнением о Дж. П. Джонсе. Время все расставляет по своим местам. А историк должен любить не только свою Родину, но и историческую правду. Тем более что сам герой в других же строках этого обширного письма дает и ему (письму), и себе откровенную оценку:

Это письмо, что называется, из настежь открытого сердца, и пишется оно, повторюсь, человеку, которому Суворов так доверяет, что позднее другие письма к нему начинает словами «Мой интимный друг…». Нервозность, обида, чувства, обостренные большой ответственностью и большой опасностью, пристрастность, подозрительность и вдруг – по-детски ясное признание простоты и открытости своей души, которая так устала от того, что к точной цели невозможно идти прямо и ясно, а обязательно надо перебираться через завалы чужих обид и честолюбий. Поэтому-то он и видит во всех завистников и эгоистов, а одного лишь себя ощущает прямым слугой Отечества. Он уже один раз писал обо всем этом 27 мая рассудительному В. С. Попову: