–Неужели стражники досматривают каждую повозку?

–Да. Разумеется, кроме тех, на которых вывозят умерших от чумы.

Вот оно! Агата резко развернулась к нему:

–А что, если родственники казненных могли бы выбираться из города под видом трупов?

Он бросил на нее короткий взгляд и задумался. Его дыхание сделалось неспешным и глубоким, а глаза забегали, словно он быстро-быстро пытался что-то прочитать.

–Мы могли бы раздобыть костюмы чумных докторов,– Рудольф говорил медленно, боясь упустить мысль.– Набьем телегу соломой, поместим туда человека…

–Никому из стражников не придет в голову приближаться к чумным повозкам,– закончила за него Агата и, радуясь собственной находчивости, протянула Рудольфу руки. Он сжал их в своих, а потом притянул к лицу и уткнулся носом в ее костяшки. Ее колола его щетина. Он потерся щекой о ее пальцы.

–Ты прекрасно придумала. Завтра я обсужу этот план с Рихтером и отцом Эберхардом.

Он улыбнулся – кажется, впервые за этот месяц – и привлек ее к себе. Внезапно улыбка сбежала с его губ, и он встрепенулся, словно вспомнив о чем-то:

–Агата, когда у тебя в последний раз была кровь?

К удивлению Урсулы, Оффенбург почти не изменился за те годы, что она не была дома. Дождевые капли все так же плясали по зеленоватым водам реки Кинциг. Все так же жались друг к другу домики с рыжими черепичными крышами и высоко вздымался шпиль церкви Святого Креста. Гудели улицы, грохотали деревянные башмаки и подбитые гвоздями сапоги, скрипели рессоры повозок. Умытый дождем и посвежевший город показался ей даже наряднее, чем раньше. Урсула была рада, что она тоже приоделась, выбрав для поездки голубое платье с кружевным воротом и вышивкой по рукавам.

Ноги сами понесли ее к окраине, где стоял дом ее семьи. В некоторых местах палачей селили за городскими стенами, и ее простодушный отец любил повторять, что в Оффенбурге им не на что жаловаться. Они могли бы жить рядом с лепрозорием или помойкой, а вместо этого получили респектабельное жилище со всеми удобствами. Матушка, третья дочь в небогатой семье, быть может, и не мечтала выйти за палача, но и не стала бросаться в реку, как девицы из сказок, которым предрекли брак с заплечных дел мастером. Она приняла свою участь с жертвенным смирением. Больше всего матушка сожалела, что им так и не удалось сочетаться браком в церкви – никто не позволил бы такого палачу.

Миновав лавку дубильщика и ряды свиного рынка, где за ней мертвыми глазами следили отрезанные головы хряков, Урсула наконец дошла до нужного дома. Деревянная дверь рассохлась и пошла трещинами, петли заржавели. Был бы жив отец, он никогда не допустил бы такого безобразия. Своих дочерей он тоже учил: чинить нужно сразу, как разбилось, штопать – как порвалось, лечить – как заболело. Но отца больше не было, а матушка, сколько Урсула ее помнила, всегда была женщиной исполнительной, но совершенно беспомощной. Она никогда не спорила с мужем и ненавидела что-либо решать сама. Даже платья девочкам она шила тех цветов, что нравились их отцу: не потому, что хотела порадовать его, а потому, что не смогла бы сама сделать выбор.

Матушка никак не сумела бы свести концы с концами и прокормить ораву детей, если бы не деньги, что ей каждый месяц отправляла Урсула. Этим она себя и утешала: не бросила семью на произвол судьбы, помогала, чем могла, иногда слала письма, написанные чужой рукой… Но ответные послания бросала в камин, не читая, потому что старалась забыть обо всем, что связывало ее с родным домом. Сейчас она жалела об этом. Как справлялась тут матушка без отца? Как пережила утрату? За кого вышли замуж сестры? Младшему брату – единственному долгожданному мальчику – сейчас должно было быть десять лет. Как сложилась его жизнь? Урсула могла лишь надеяться, что он жив-здоров. Отец обязательно отправил бы его в школу, даже если бы пришлось занять для этого денег, а год спустя стал бы обучать искусству палача. Но теперь ничего из этого не случится. В лучшем случае кто-нибудь из других палачей пожалеет вдову и возьмет мальчишку в подмастерья.

Раньше, в те редкие дни, когда к ним приходили гости, первое, что они слышали, было раскатистое отцовское: «Кого Господь привел под наш порог?» Он никогда не скрывал радости от хорошей компании. Сейчас Урсула подняла руку и замешкалась: стоит ли стучаться в отчий дом? Но потом все же несколько раз ударила костяшками по древесине. Звук был глухой, точно она била по стене. За дверью не было слышно ни шагов, ни голосов сестер, ни растерянного матушкиного квохтанья. Сердце Урсулы колотилось: она готовилась встретить дома что угодно, кроме запертой двери.

–Похоже, тут давно никто не живет.

Сперва Урсуле показалось, что этот высокий голос принадлежит ребенку. Но, обернувшись, она увидела молодую женщину в платье из желтой тафты с кружевом по плечам. Незнакомка прижимала к носу белый надушенный платок и разглядывала дом. Потом обратила рассеянный взгляд к Урсуле и вздохнула:

–Ну вот, я спешила к вам, чтобы спросить дорогу, а вы, похоже, сами потерялись. Кто же нас теперь выведет? Ума не приложу, как я тут оказалась! Наверное, бес попутал.

Она неожиданно совсем по-девичьи хихикнула и опустила руку с платком. Лицо у нее оказалось миловидным, приятно округлым и румяным. Незнакомка продолжала улыбаться той извиняющейся улыбкой, какая часто бывает у нерешительных людей. Они словно отгораживаются ею от всех невзгод этого мира, говоря: «Я совсем ничего не понимаю, пожалуйста, позаботьтесь обо мне».

–Муж не любит, когда я говорю «бес попутал»,– доверительно сообщила женщина.– Но как иначе объяснить, что я оказалась здесь, у этого жуткого дома с заколоченными окнами?

Урсула оглянулась. И правда, как она могла не заметить, что окна забиты досками? Она отошла на пару шагов. Дом выглядел совершенно заброшенным, словно его покинули уже давно. От этого зрелища горло сдавило, и она несколько раз кашлянула, прежде чем смогла заговорить:

–Перед вами бывший дом палача, а рядом – свиной рынок. Я помогу найти дорогу, если вы скажете, куда направляетесь. Меня зовут Урсула.

–Ох,– ее собеседница округлила глаза.– Мне послал вас Господь, не иначе! Мое имя Эмма. Боюсь даже спрашивать, как вы здесь оказались.

Урсула хотела объяснить, что когда-то жила под этой крышей, но осеклась. Эмма была одета как жена почтенного бюргера и явно приняла собеседницу за кого-то равного себе. Давно прошли те времена, когда Урсула носила линялые платья и застиранные передники. Незачем было о них и вспоминать.

–У моей кареты сломалась ось,– солгала она,– пришлось идти пешком, пока ее чинят. Вот я и свернула не туда.

Эмма поверила. Такие верят любой чепухе. Она взяла Урсулу под руку, они вместе миновали свиные ряды и двинулись к центру города.

От Эммы исходил аромат мыла и духов. По пути она болтала так много, что Урсула, не задав ни одного вопроса, уже знала о ней все. Выяснилось, что дома женщину ждут сыновья: Томас, которому девять лет и который ходит в латинскую гимназию – очень смышленый, прямо как его отец!– и младший, Вильгельм, бестолковый, но добрый и покладистый. Господь подарил Эмме и дочку, но вновь забрал ее к себе, едва малышке исполнилось четыре года. Ох и нарыдалась она тогда… Зато с мужем ей повезло. В свое время все думали, что он посватается к Марии, дочери одного из членов городского совета. Но та хоть и была куда более выгодной партией, однако в детстве чем-то переболела и с тех пор хромала на одну ногу. А муж не выносит никакой видимой хвори. Может, потому он и дочь свою никогда не брал на руки. Но в остальном он прекрасный человек, щедрый и справедливый. Когда он выбрал Эмму и об их помолвке объявили в церкви Святого Креста, она чувствовала себя самой счастливой девушкой на свете!