перехватив шест, он, не садясь на скамью, погнал ее к зарослям, где покачивалось тело. Отец Максим потерянно стоял на берегу и шептал про себя молитву.

Это действительно оказался наш бедный доктор. Его тело лежало на мелководье лицом вниз, запутавшись среди водных растений; он был в том же сюртуке, в котором вчера сперва ставил нам иголки, а после старался убедить меня поменять Машину душу на свою. Лев Львович подвел лодку совсем близко к нему. Отложив шест (течение здесь было слабое, благодаря чему мертвец и не уплыл вниз), он встал на колени и попытался подхватить его под мышки, чтобы перевалить через борт. Лодка наша опасно накренилась. Тогда он велел Шленскому взять шест и, упираясь им в дно, наклониться в противоположную сторону, чтобы ее уравновесить. Оказалось, что глубина здесь всего ничего, меньше аршина. Вцепившись доктору в плечи, он стал затаскивать его, буркнув мне, чтобы я подхватила тело за ноги: почему-то Веласкес был бос. Объединенными усилиями мы перевалили его через борт, изрядно зачерпнув при этом воды. Окоченение даже не началось; казалось, что он был еще теплым, хотя это, может быть, ощущалось по контрасту с ледяной водой. Голова доктора тяжело стукнулась о дно лодки, заставив Рундальцова болезненно поморщиться. К щеке успела присосаться черно-зеленая пиявка: Лев Львович двумя пальцами оторвал ее и выбросил за борт. Доктор лежал на дне, как будто задремав: если не считать мокрых волос и одежды, он выглядел совершенно живым, и даже глаза его были открыты – правда, поперек одного из них протянулась водяная какая-то травинка, и только она давала понять, что все уже произошло. Отобрав у Шленского шест, Рундальцов снова встал и резкими движениями погнал лодку к берегу.

У отца Максима хватило духу ухватить лодку за висевшее на носу кольцо и немного подтащить ее на берег, чтобы Лев Львович мог выскочить, не замочив ног. Следом, по возможности аккуратно обходя тело, вылез Шленский, затем я. Лис молча метался по берегу, опасаясь замарать лапы, но стараясь заглянуть в лодку.

– Он? Мертв? – спросил отец Максим, как-то искательно заглядывая в лицо то одному, то другому.

– Увы. Давайте его вытащим. И надо понять, как сказать Маше и что нам делать теперь. Проклятье.

Втроем, уже без моей помощи, они кое-как выволокли тело на берег и положили его на песок. Голова доктора свесилась набок, и изо рта вытекла струйка воды. Лис подбежал к нему, облизал ему лицо и замер рядом, как собака, уложив свою морду между передних лап.

– Он теплый совсем, – прошептал отец Максим. – Может, попробовать искусственное дыхание?

– Попробуйте, – пожал плечами Рундальцов, напряженно о чем-то думавший.

Священник, тяжело закопошившись, бухнулся на четвереньки рядом с телом. Лис поднял голову и посмотрел на него с надеждой.

– Может быть, вы? – с мольбой произнес отец Максим, глядя на меня.

На секунду мне показалось, что он просит меня оживить несчастного Веласкеса: на это я, по всей вероятности, была не способна, но само обращение ко мне с подобной идеей меня встревожило. Оказалось, что он всего-навсего предлагает, чтобы я попробовала сделать бедняге искусственное дыхание: почему-то ему казалось, что мне это занятие приличествует больше. Я, естественно, отказалась. Он со вздохом вытащил из своего кармана большой клетчатый платок, положил на лицо покойника и приник губами к его рту. Выглядело это, как будто толстый и маленький царевич целует спящую принцессу в спектакле по сказке Жуковского, поставленном в кадетском корпусе. Впрочем, тамошним обитателям, да и большей части преподавателей это не в новинку. Я отвернулась. Несколько минут слышно было сопение и какое-то бульканье, наконец отец Максим произнес сдавленным голосом:

– Безнадежно. У меня не получилось.

Обернувшись, я увидела, что он медленно встает и обтирает губы тем же платком. Положение тела не изменилось, только несчастный лис опять приник к нему, как живая несостоявшаяся муфта, брошенная рядом.

– Так, – веско проговорил Шленский. – Нам надо бы выбираться отсюда, а хорошо бы и сообщить в полицию. С трупом нас отсюда никакой пароход не возьмет.

– Но Машу мы же не можем здесь оставить одну, – перебил его Рундальцов.

– Машу не можем. Давайте мы с вами отнесем доктора наверх, здесь ему тоже лежать не годится. Звери объедят.

– А похоронить его?

– Вы на каторгу, Лев Львович, может быть, хотите? Чтобы впечатлений набраться? Пока его пристав с доктором не осмотрят, к нему и прикасаться-то нельзя. Будь это кто-то чужой, вообще проще всего было бы столкнуть его обратно в воду – и пусть плывет.

– Уж с утра погода злится, ночью буря настает, и утопленник стучится под окном и у ворот, – продекламировал Лев Львович.

– Как-с? – Шленский даже растерялся.

– Не обращайте внимания. Хорошо. Относим доктора наверх, а дальше?

– Дальше поставим тут дневального. Пойдет пароход – подадим сигнал, хоть в воздух стрелять будем, чтобы остановить. Сейчас попробуем всех там собрать и объяснить, что произошло. А пока Максима Андреевича попросим посторожить, все равно нам втроем на этой тропинке не справиться.

– Вы, вижу, все продумали, Владимир Павлович, – с расстановкой проговорил Рундальцов. – А ведь, если вдуматься, все вышло, как вам хотелось.

– В каком это смысле?

– Ну, теперь никто не мешает, и вы можете хранить здесь ваши боеприпасы в любом количестве.

– Неужели вы всерьез полагаете, что я мог бы что-то сделать с доктором ради… (он не договорил).

– Честно сказать – сомневаюсь. Но, вспоминая ваши речи, даже не знаю, отчего я сомневаюсь. Подождите, я сам попробую.

Прожив некоторое время бок о бок с Рундальцовым, я так и не имела случая заметить, насколько необыкновенна была его физическая сила. Он аккуратно подхватил доктора и, прижав к себе, как младенца-переростка, понес по тропинке вверх. Мокрая мертвая голова доктора как-то особенно интимно склонилась на его плечо. Мы со Шленским плелись следом. С нами отправился было и отец Максим, но Шленский цыкнул на него, приказав следить за пароходами и, если что, махать рукой, призывая шлюпку. От ружья (которое Шленский предложил «для убедительности») тот отказался. Лис, сперва отставший, обогнал всю процессию, путаясь у нас в ногах, и побежал вперед. Уже наверху, когда Рундальцов, тяжело дыша, прибавил шагу, баюкая на руках свою страшную ношу, я чуть отстала и обернулась: внизу, у самой кромки воды, отчетливо видна была белая лошадь из картин Веласкеса. Вид ее был как никогда печальный: склонившись мордой к воде, она понуро застыла, как постаревшая модель на Монмартре, вдруг осознавшая, что художник, тысячу раз изображавший ее дряхлеющее тело, не придет сегодня в кафе за утренней рюмкой