нас вся жизнь, по сути, теплится вдоль реки. Зимой и летом это главная местная дорога: в принципе можно идти и по берегу, там натоптанная тропа, но вот отдаляться в сторону мало кто решается, да и зачем? Все равно человеку нужна вода, и все равно проще всего не сбиться с дороги, следуя вдоль воды, тем более что Сухона здесь течет прямо, не виляет. Поэтому в местах, отстоящих от нее на несколько миль, люди уже почти не бывают. Этой весной я случайно забрел в одно такое место: тут недалеко начинается болото, которое тянется бог знает куда, там ни дорог, ни жилья, ничего. Вдоль границ этого болота мы довольно часто бываем – собираем клюкву, например. Но тут я случайно увидел остатки древней гати: бревна за это время успели истлеть, хотя и не полностью, но главное, чего я не мог понять, это зачем было тут ее мостить, все равно за ней ничего нет – Большое Ничего, как говорили у нас в Париже. Ну и я, конечно, выломал что-то вроде посоха и решил по ней немного пройти. Уж не знаю, что я там ожидал увидеть, но точно не это. Сначала она вела по долгому редколесью, потом, когда я уже готов был повернуть назад, впереди показался большой сосновый бор. Это было странно: сосна у нас вообще встречается довольно редко, а на болоте и вовсе не растет. Оказалось, что посередине болота стоит что-то вроде каменного острова правильной формы: весь он порос сосняком, а на самой его середине была ровная круглая площадка. Вероятно, когда-то тут жили местные племена, русские индейцы, какая-нибудь белоглазая чудь, о которой столько сохранилось рассказов и которую никто не видел. Здесь не было ни разрушенных зданий, ни землянок, ничего – но вся поляна была покрыта человеческими костями и черепами. Сначала я не понял, в чем дело: мне показалось, что они разбросаны просто так, в беспорядке, как будто смерть застала здесь большую группу людей, вроде как в Геркулануме. Но, внимательно рассмотрев, я понял, что из костей были сложены большие знаки, вроде букв, но не нашего алфавита и не латиницы, а какие-то иероглифы. Как вы понимаете, Серафима Ильинична, я человек не слишком пугливый: такие обычно в медицину не идут, а кто идет, тот отсеивается после первого занятия в анатомическом театре. Но тут меня охватил какой-то древний ужас, что-то совершенно первобытное. Умом я понимал, что бояться надо не мертвых, а живых и что последний живой исчез отсюда триста лет назад, но вот знаете чувство, про которое англичане говорят «кто-то прошел по моей могиле»? Я чувствовал себя так, как будто сам стою на чьей-то могиле и одновременно кто-то другой стоит на моей, – и все это в одну и ту же секунду.

Первым моим побуждением было просто повернуться и уйти. Но после я понял, что теперь не смогу ни на минуту забыть, что в нескольких километрах от моего дома творится такое. Я решил вернуться домой, взять бумагу и карандаш, зарисовать все эти таинственные знаки, после чего собрать кости и захоронить по-человечески. Вопрос был в том, говорить ли про это Маше, которая уже была брюхата, или постараться сделать все тайком, но к тому времени, как я вернулся, она была на грани истерики – тоже, бедняжка, что-то почувствовала. Она же и предложила не зарывать их в землю, а сложить в пещере – и сразу стало понятно, что это правильно. Сдается мне, что это останки именно тех монахов, которые тут жили, и что их зачем-то унесли туда, чтобы использовать в каком-то ритуале, и теперь они наконец обрели покой. Мы разложили их как положено, Маша прочла над ними молитву, которую разрешено читать мирянину… в общем, все сделали. И вот являетесь вы – я так понимаю, с инспекцией и чтобы забрать у меня Машу, поскольку роль ее выполнена. Так вот, сделка: вместо Маши я предлагаю вам забрать меня. Ей-богу, куда как более завидная добыча. Представьте охотника, который идет охотиться на перепелку, а получает глухаря, а? – И он уставился на меня своими колючими глазками.

Видно было, что обратить это в шутку мне уже не удалось бы: отчего-то Веласкес твердо вбил себе в голову, что я явилась к ним не просто так, а в качестве какого-то русского Азраила. Входить в полное объяснение мне уж точно не следовало, так что пришлось подыграть.

– Хорошо, – сказала я, лихорадочно припоминая: что-то такое было про солдата и смерть в русских сказках, но, кроме «батюшка-служивенький», ничего вспомнить не могла, а это было явно не к месту. – Я никак вам мешать не буду, никого из вас не заберу и вас не обеспокою.

Он продолжал смотреть на меня и даже как-то поскрипел зубами:

– А младенец?

С ужасом я подумала, что он говорит о Стейси, но секунду спустя сообразила, что речь о его еще не рожденном отпрыске.

– И с младенцем все будет в порядке. Все у вас вообще будет хорошо. Живите спокойно и долго.

Кажется, он так мне и не поверил, но, по крайней мере, больше не старался уговаривать, а жестом пригласил к выходу. Я похожим жестом пропустила его вперед: не хватало еще подниматься прямо перед ним по крутой лестнице. По моим ощущениям, уже должен был начинаться рассвет, но небо было такое же иссиня-черное, как раньше, только ветер полностью стих, так что огонек свечи, оставшейся в руках Веласкеса, горел совершенно ровным светом, будто цветок папоротника в ночь на Ивана Купалу. Похоже, что вся эта горячая исповедь уложилась в несколько минут, хотя по оставшемуся у меня тягостному ощущению она должна была занять не меньше часа. В полном молчании мы дошли до гостевого домика, где расстались: он хотел оставить мне зажженную свечу, но я, поблагодарив его, отказалась. Не успела я прикоснуться щекой к подушке, как провалилась в тяжелый сон без сновидений.

Разбудил меня странный звук, который я спросонья приняла за детский плач. Кстати сказать, все разговоры про материнский инстинкт, благодаря которому якобы женщина сквозь тройные стены ощущает третьим чувством, что ее ребенок проголодался, представляют собой нелепую легенду: все зависит исключительно от личного темперамента. Только заслышав это скуление, я вскочила с лавки и была готова защищать Стейси, тогда как Мамарина, не говоря про Клавдию и кормилицу, продолжали мирно спать – равно как, впрочем, и сама девочка. Комната была наполнена блеклым рассеянным светом, лившимся из маленьких окон; на улице, кажется, совсем