уже рассвело. Между тем звук не утихал – теперь он казался уже не плачем, а каким-то подвыванием, наводящим мысли о душах грешников, томящихся в аду. Шел он откуда-то с улицы.

Отдернув занавеску, отделявшую нашу половину, я вышла в общую часть избы, заметив, кстати, что отец Максим тоже проснулся и натягивает сапоги. Он вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами и вышла на улицу. Источник звука обнаружился сразу же: это был ручной лис Люська, который вчера еще беззаботно носился по докторовой избе, ластясь к гостям и выпрашивая кусочек чего-нибудь съестного. Он сидел на задних лапах прямо у нашего крыльца и, закинув острую голову к небу, время от времени оглашал воздух совершенно душераздирающим звуком, который, не будучи приглушенным толстыми стенами дома, проникал в самое сердце. Я даже не знала, что лисы умеют так выть.

На крыльцо вышел отец Максим, хмуро уставившись на животное.

– Что это с ним?

– Не представляю, – отвечала я. – Я проснулась от этих звуков.

– Мудрено тут не проснуться. Может, он проголодался?

– Да непохоже.

Он спустился по ступенькам и наклонился к лису, протягивая руку, чтобы его погладить. Тот щелкнул зубами у самой руки священника, отбежал на несколько шагов и снова завыл.

– Ну, пойдемте будить доктора. Что-то тут не так.

Лис, кажется, только этого от нас и ждал: он забегал вперед, садился, останавливался, подвывал, как плакальщица на похоронах, и снова отбегал. Не успели мы подойти к дому, как дверь распахнулась, и из нее выглянула встревоженная Маша. Увидев нашу странную компанию, она негромко вскрикнула и стала оседать на землю. С неожиданной прытью отец Максим подскочил к ней, чтобы не дать упасть. Я тоже подбежала.

– Давайте занесем ее в дом.

Он как-то неловко ухватил ее за плечи, явно стараясь не прикоснуться ни к груди, ни к животу. Я взялась за ноги: тонкие, твердые, холодные, покрытые редкими светлыми волосками: несмотря на тревогу, я заметила про себя, что, кажется, впервые так близко прикасалась к обнаженной плоти взрослого человека. Мы внесли ее в дом и положили на сдвинутые лавки справа. Отец Максим несколько раз позвал доктора, сперва тихонько, а потом и в полный голос, но как-то неуверенно, как будто ожидал, что тот с хохотом выскочит из-за печки, Маша с улыбкой очнется, и все пойдет как по-прежнему: так человек, разбив чашку, сперва пытается сложить вместе две половинки в надежде, что они вдруг срастутся. Я где-то читала, что рабочий на лесоповале, случайно отрубивший себе руку, перед тем как потерять сознание от кровопотери, тоже безнадежно пытается приставить культю обратно, покуда милосердное забвение не охватит его. Нам, впрочем, до забвения было еще далеко: мы стояли оба с отцом Максимом над одром несчастной Маши и, как выяснилось, оба пытались вспомнить название болезни, которое вчера произнес доктор. Я успела первой:

– Эклампсия!

– Болезнь беременных, – подтвердил отец Максим, что твой Боткин. Замолкнувший было лис, стоявший рядом и смотревший на нас умными глазками, снова заскулил.

– Как вы думаете, – сказал священник, – есть шанс, хотя бы малейший, что он просто вышел, например прогуляться, и скоро придет?

Я покачала головой. Наверное, надеяться было можно, но ночные его речи, поведение лиса и обморок Маши, особенно взятые вместе, недвусмысленно сообщали, что дело наше плохо.

– Давайте разбудим Льва Львовича с Владимиром Павловичем и попробуем организовать поиски, – проговорила я и заметила, что отец Максим посмотрел на меня каким-то странным взглядом. Конечно, про ночной наш разговор ему знать было неоткуда, но, очевидно, то, что я оставалась спокойной, а не билась в истерике, как-то его задело.

Когда мы вернулись в наш домик, там все уже были на ногах: вероятно, подвывание лиса или наши разговоры разбудили Стейси, которая плачем способна была надолго лишить сна любого не полностью глухого человека. В результате мы застали живую сцену, которую с удовольствием изобразил бы какой-нибудь голландский художник: в правом углу растрепанная кормилица, невинно вывалив тугую грудь, кормила малышку; рядом Мамарина в голубом пеньюаре, влюблено глядясь в зеркальную крышку походного погребца, укладывала свои рыжие локоны; Клавдия в простом охотничьем костюме сидела на лавке и по-детски болтала ногами, не достающими до пола. С мужской половины слышался кашель и какое-то бормотание. Отец Максим, вбежавший вместе со мной, крякнул и ушел туда. Мне очень не хотелось вступать в объяснения с Ма-мариной, но вовсе обойтись без них было невозможно, поэтому я по возможности сухо сообщила, что у Маши приступ вчерашней болезни, что ей, судя по всему, ничего не угрожает, но мы собираемся пойти поискать доктора. Клавдия, ни слова не говоря, спрыгнула с лавки и отправилась к выходу. Мамарина покосилась ей вслед и вернулась к своим занятиям.

Вероятно, отец Максим, так же как и я, не стал поднимать панику, но сообщил самое главное, поэтому к моменту, когда мы с Клавдией вышли на улицу, рядом с крыльцом уже стояли все трое мужчин, причем у Шленского на плече висела охотничья двустволка. Наша компания, очевидно, смотрелась бы странно со стороны: как всегда, щеголеватый Рундальцов, насупленный Шленский, которого, если бы не его костюм, можно было бы принять за фабричного; толстенький священник; Клавдия в охотничьей шляпке-котелке, ну и я – выглядели мы так, словно собираемся ловить беглого негра где-нибудь в Луизиане. Картину несколько смазывал лис, бродивший между нами с потерянным видом и иногда снова порывавшийся подвыть.

Мне, признаться, хотелось сперва осмотреть подземный оссуарий, в котором я провела с доктором часть ночи, но я не понимала, как можно было бы направить туда поиски, не выдав себя. Не первый раз мне пришло в голову, что для нашей работы мы все-таки недостаточно оснащены – если бы я умела управлять волей других людей, дело быстро пошло бы на лад. Точно в эту секунду, как будто откликаясь на эти внутренние сетования, Шленский, коротко пошептавшись со священником, сообщил:

– Клавдия Альбертовна, можно будет вас попросить посидеть… с Машей (он явно забыл ее отчество) на случай, если она проснется?

Клавдия кивнула.

– А мы тем временем осмотрим ближайшие окрестности. Начнем, пожалуй, с развалин.

Есть такой сорт людей, которые, едва освоившись в любой ситуации, немедленно начинают изображать из себя начальника штаба. В немецком языке для этого есть специальное слово, склеенное, по местному обычаю, из нескольких маленьких – и означает оно козла, которого специально поселяют в овечьем стаде, чтобы им, стадом, было легче управлять: достаточно убедить их пряморогого предводителя. Собственно, для одной отдельной, вдумчивой и слегка непохожей на других овечки нет ничего проще,