— Влад… Владик…

Нежные касания… Будто ласковый бриз проносится по запястью и выше. Открываю глаза. Передо мной стоит Иринка. Новая Иринка: веселая и печальная, повзрослевшая за одну секунду и постаревшая на несколько лет сразу. Иринка, у которой только что, буквально сейчас, появилась седая, точно вытравленная кислотой прядь.

Ведь Иринка сняла ходули.

Под ногами хрустит грязь вперемешку с фарфоровыми осколками и бутылочным стеклом. Я чувствую, как осколки впиваются в подошву, чувствую их голой кожей, я — как та принцесса на горошине. Я ощущаю твердую землю. Как это прекрасно! Ничего нет прекраснее этого ощущения, оно возвращает меня в детство, и это чувство — волшебно, восхитительно! Более прекрасного я не испытывал.

Иринка и плачет, и смеется, в зеленых глазах — испуг и ликование. Наши сердца стучат как забарахливший мотор, и никаких слов не хватит, чтобы описать гибельный восторг тех, кто ступил на край бездны, в саму бездну, но жив, жив, жив!

— Влад, я так испугалась… — Иринка прячет голову на моем плече. Я глажу ее волосы, пахнущие луговыми цветами и травами, и чувствую, как она улыбается и фыркает в плечо, пытаясь что-то сказать. Она слишком счастлива, чтобы говорить связно.

— Идиот… Боже мой, какой же ты идиот…

Мы с легкостью проходим сквозь две призрачные фигуры и ступаем на лестницу. Однако на середине пролета, даже не взглянув друг на друга, спешно натягиваем ходули. Но ощущение безграничной свободы, когда можно ходить, где хочешь, остается.

И я клянусь, что верну это чувство всем-всем людям на свете.

Через потайную дверь мы проникаем в затхлый душный погреб с длинными рядами полок, лохмотьями паутины и юркими мышами, которые вмиг разбегаются по углам. Погреб пуст, здесь когда-то стояли бочки, полные вина, но их давно вынесли, а те, что остались, — разбиты в щепки. Погасив фонари, мы поднимаемся наверх и оказываемся в маленькой комнатке, наверное, кухне. Здесь так же темно — за окном глубокая ночь. Куда мы попали — в Бойковичи или какой-то из районов Миргорода? Это предстоит выяснить утром и желательно побыстрее. Из кухни, миновав коридор, мы выходим в просторную комнату, сначала даже непонятно, насколько она огромна. Возможно, раньше в ней устраивали балы, вечеринки с пуншем и сплетнями. Или тут был музей. Сейчас это просто заброшенный особняк, где бродит эхо. На чердаке обосновались летучие мыши, а в пыльных углах лежат кучки крысиного помета. По витой лестнице мы поднимаемся на второй этаж — навстречу переливчатому многоголосому храпу. В углу при свете свечи беседуют две женщины в лохмотьях; у одной в руках бутылка из-под растворителя, на ящике перед ними засаленная колода карт. Женщины не обращают на нас внимания. Тут и там, подстелив под себя ветхую мешковину, а то и прямо на голом полу спят оборванные грязные люди. Какая-то ночлежка или притон. Надо убираться отсюда.

— Эй, — кто-то неопределенного пола и возраста хватает меня за ногу, всматривается, щуря глаза.

— Шахтер?.. Шахтерам почет и уважение… — И снова ложится, почти сразу начиная храпеть.

— Лучше уйти, — шепчу Иринке на ухо. — Может нагрянуть полиция. Видишь, кто здесь живет?

— Я ужасненько хочу спать, Владька… — ноет она. — Давай поспим хоть немножко, а? Или посидим хотя бы… ноги болят…

Мнусь в нерешительности.

— Владик, правда, не смогу идти, с ног валюсь… — Иринка слегка заикается, ноги у нее подкашиваются.

— Выбирайте любое свободное место, — предлагают из темноты. — Мест полно. Майка вчера умерла, Котятыч с семьей ушел. Мест много.

Я расстилаю шахтерскую форменку у перил, где не так сильно дует. На улице — конец сентября, но холода начались неожиданно сильные. Мы ложимся рядом, укрывшись Иринкиной курткой. Девушка прижимается ко мне и почти сразу засыпает. Мне не спится: позади полный тревог день, и я никак не могу успокоиться. Всё чудится, вот-вот появятся охотники, или полиция, или бомжи нападут. В доме холодно; тело покрывается мурашками, вместо ног по ощущениям — две ледышки. Представив, как озябла Иринка, я обнимаю ее, пытаясь согреть, дать чуточку своего тепла. Рядом шепчутся бездомные, кашляют, плюются, бормочут молитвы, и я прислушиваюсь к каждому вздоху и шороху. Отчего-то кажется, что на лестнице звучат осторожные шаги, вот-вот в лицо ударит свет фонаря, и властный окрик вонзится в уши… Забываюсь уже под утро, с гудящими после долгих хождений ногами и совершеннейшим кавардаком в голове. Снится всякая дрянь: закопченные, с безобразными провалами окон здания, объятые пламенем… густой дым, треск, взрывы… в огне мечутся люди… заглушая крики и стоны раненых, гудят сирены… черными тенями мелькают люди в плащах и круглых шляпах, палят из автоматов направо и налево… меня обступают сотни двойников-великанов, хватают своими клешнями и тащат, тащат куда-то… воздух содрогается от хлопанья исполинских крыльев. Я резко сажусь. В пыльные стекла на левой стороне особняка бьет солнце; бездомные слоняются по комнате, что-то жуют, куда-то спешат. Я окончательно просыпаюсь и бужу Иринку: пора уходить. Она, толком еще не очнувшись, кивает и кое-как, с закрытыми глазами натягивает ходули.

— Ремень подтяни, потом защелкивай.

— Ага…

Я наклоняюсь и проверяю, всё ли в порядке.

— Заботишься обо мне… — сонно говорит она. — Так мило.

— Пойдем.

Мы выходим из дома, толкнув величественную, пусть и обшарпанную парадную дверь. Ступаем на широкую, мощенную серой брусчаткой улицу. Над городом висит легкий туман, дома будто одеты в дымные платьица. Иринка с трудом передвигает ноги, я тоже не чувствую себя отдохнувшим: спали мы часов пять. Каждую косточку ломит, мышцы болят — тащусь еле-еле. Улочки тихи и пустынны. Знакомые улочки — мы в южной части Миргорода. Вот ведь, удирали-убегали и вновь очутились здесь. Охотников и полицейских не видно, надо думать, обшаривают предместье. Считай, повезло. Нужно быстрее продать спецходули, снять угол у какой-нибудь глухой бабки, потом, когда всё утрясется, выправить документы и… зеваю… ладно, успеется. А сейчас — на рынок.

В прилегающих к базару рабочих кварталах кипит жизнь. Катятся скрипучие тележки, по навесным мосткам ходят люди, стучат молотки и гудят станки. С рынка долетают громкие, настойчивые голоса торговцев, предлагающих товары: ходули, муку, вяленое мясо, рыбу, очки ночного видения и боевые хлысты. Мы шагаем среди брошенного пыльного скарба и давно сгнившего мусора; людей внизу мало, большинство предпочитает мостки ненадежной земле. На солнце наползают тяжелые тучи. Они клубятся, бегут в небе навстречу друг другу. Поднявшийся ветер разгоняет туман, взметая серую пыль и обрывки бумаги. Надвигается столь редкая по осени гроза: пахнет озоном, крупные капли шмякаются с высоты, оставляя в пыли рваные кляксы.

На перекрестке я замечаю толстяка в неизменной робе с вышитым крестом. Поверх робы накинут дождевик. Магистр Ленни, старый знакомый. В руках увесистая трость, он тяжело опирается на нее. Лицо измученное. Ходули под ним кажутся чертовски маленькими, всё же удивительно: как они его держат? Сектант внимательно смотрит на меня. Я, стараясь не подать вида, что узнал его, прохожу мимо, но вдруг слышу: