И вижу его, печального русского демона с обмякшими крыльями, вижу пол, который устилают черные перья, и вижу глаза — запредельно чужие, синие глаза на смутно знакомом лице. Это лицо Лютича, Ленни, кого угодно, но только не литератора Пончикова. От мешанины образов кружится голова. У меня подкашиваются ноги, и я падаю на колени. Не хватает никаких сил выдержать чужеродность этого существа, его ослепительную тьму, что я видел раньше лишь во сне. Это существо слишком чужое, слишком не-человек.

Слово в моем дневнике: «Лютич». У покойного Ярослава — «Ленни». Но имена — только ключ… такой простой ключ, всего пять букв, зачем было исписывать ради него десятки страниц, заполнять их бессмыслицей?

Чужак открывает рот и говорит, говорит, говорит… Мучительно, страстно. Изливая всю скопившуюся боль. Но я не понимаю его. Я различаю отдельные звуки, звуки складываются в слова, слова — в предложения. Язык мой, родной, но я не понимаю…

Речь демона полна абсурда, как и мои записи. Чтобы понять, надо постигнуть логику мира, для которого жизнь — не более чем игра. Чтобы понять, я должен добровольно окунуться в сумасшествие.

Имя — ключ, записки — дверь.

Выбор невелик — пройти и постичь, или…

Глаза чужака ослепляют, я хватаюсь за голову и кричу от нестерпимой боли. То есть мне кажется, что кричу — на самом деле из горла вырывается слабый хрип. Из прокушенной губы сочится кровь.

— Почему… — шепчу я, — ты не стал просто Лютичем?.. С Лютичем я бы смог поговорить…

Демон качает головой: нет, не смог…

Он прав. Лютич не сумел бы объяснить. Чтобы понять, я должен хотя бы приблизиться к восприятию чужака. Стать на время не-человеком. Сойти с ума.

Дневник — дверь. Имя — ключ.

Выбор прост и абсурден.

Поднимаюсь с колен навстречу обжигающему, вечному пламени рая.

За окном звучит радио. Тут только одно радио: радио «Бубнеж».

— Из официальных источников…

Тут все источники — официальные.

Позвольте представиться: Савелий Пончиков, неудавшийся писатель, а теперь — простой дворник. Да, вы не ослышались, я — дворник. Мету тротуары, поливаю теплой водичкой вмерзших в лед ангелов: ангелы не успели улететь в теплые края, мне жаль их. Не успели давным-давно, и с тех пор здесь царит вечная осень. Я дворник с большим стажем, нет места, куда бы я ни пролез со своей метлой. Но за пределами изведанной территории начинается зловещий лес, лес бетонных огрызков, именующих себя зданиями, и костяных рук, устремленных к низкому, выкрашенному лазурью своду. Я страшусь бетонного леса, его геометрически правильных линий и недвижимого воздуха, в котором, как в густом бульоне, плавают тени давно умерших людей.

Настоящих людей мало, все они притворяются ангелами, а кто-то — аггелами, и поклоняются Богу, обитающему в каменных дебрях. Я не верю в Бога, но побаиваюсь: вроде бы я ему сильно задолжал. Словно бросая вызов угрюмому лесу, я выхожу на его закованные в асфальт улицы, пристаю с расспросами к теням и ангелам. Ищу умников и выуживаю у них информацию, чтобы расширить свою территорию, изучить и отвоевать у Бога новый квартал.

Я люблю гуманитариев и терпеть не могу технарей: однажды после разговора с программистом меня полночи рвало ноликами и единичками.

У пересечения Оранжевой улицы с площадью Миротворцев днем всегда людно. Ночью здесь только вóроны: плюются огнем, каркают, носятся над перевернутой статуей Литератора в центре площади. Днем можно встретить молодых способных авторов, они бродят вдоль лотков, забитых пухлыми томами, что принадлежат перу разложившихся классиков. Авторы ищут свои книги и не обращают друг на друга внимания. Но их книг нет и не предвидится, поэтому многие уходят в запой. К двум пополудни статуя обращается фонтаном свежих идей; струи искрятся драгоценными камнями, притягивая к себе голубей, молодых авторов и шмыгающих под ногами кроликов. Кролики тысячами прыгают в фонтан и, захлебнувшись идеями, тонут. Я выбираю место за пыльным столиком в кафе под открытым небом. Неспешно цежу пиво. Прислушиваюсь к разговорам. Жду, когда настанет нужное время.

Оно всегда настает. Обычно спустя две кружки. Когда во второй кружке показывается дно, я, даже если пиво отвратительное, смакую глотки, отхлебывая по чуть-чуть, и жду. К началу третьей кружки обязательно появится собеседник. Скорее всего, помятый и нетрезвый; с заплатами на локтях, запахом дешевого одеколона и сползающими на кончик носа очками в пластиковой оправе. Он будет заикаться и водить пальцем по столешнице, развозя скисшее пиво. Рисуя формулу, быть может, формулу сознательно пропитого успеха. Его философский камень на дне пустой кружки, в глазах — алкогольная усталость, а за плечами — два мутно-сизых крыла. Очередной разочаровавшийся талант. Как они достали, уроды.

Сегодня всё не так. Сегодня день чудес. Когда солнце, как водится, пряталось за тучами, ко мне подошла девушка.

— Здрасьте вам. — Она поставила сумочку прямо в пивную лужицу, и лужица тут же высохла.

Девушка была стройная, худенькая, милая и курносая. И попка что надо. Я ощутил небывалое по силе желание хлопнуть ее пониже талии и смутился. В голубых глазах девушки сверкало лукавое понимание: она знала все мои желания. Ее седые волосы мерцали ангельским нимбом. Что-то бесконечно таинственное и непознанное чудилось в девушке при свете горящих вместо солнца фонарей. Она словно явилась с другой планеты.

— Вы откуда? — спросила она.

— В смысле?..

— Планета приписки какая?

Я горько вздохнул: всё ясно, сумасшедшая. Ну конечно, сумасшедшая, ведь это я должен был спросить: с какой вы планеты? Жаль. Девушка напомнила мне… Нет, это не она. Надо улыбнуться — вежливо и отстраненно. Лучшей из моих равнодушных улыбок. Да. И мы разойдемся навсегда. Она уйдет прочь, уверенная в себе, эта стерва. Дамочки вроде нее не глядят под ноги, поэтому она споткнется о примерзшего к асфальту херувима и поцарапает коленку. Или расшибется и умрет. Пусть умрет. Пускай. Зачем она мне? Совсем не похожа на ту, бывшую…

— Алё! — Девушка помахала ладонью перед моим лицом. — Вы меня слышите?

— Слышу, — буркнул я. — С Венеры.

— Не врите. — Ее щечки вспыхнули румянцем. — Вы врете. Зачем?

— Я с Венеры, — повторил я. — С планеты дождей.

— Не слышала о такой, — виновато развела руками девушка.

— Это очень далекая грустная планета.

Она вдруг резко наклонилась ко мне. Я отшатнулся.

— Сава, — попросила она, — ну вспомни. Вспомни себя! Ты же самый лучший, самый-самый! Савелий. Мудрая Сава. Алмаз, талантище. Вспомни, прошу тебя. Ну? Лапушка моя. Вспомни, а?

— Я…

Она размахнулась и залепила мне пощечину. Вверх полетели снежные искры, поднялась метель. Тьма окутала меня плюшевым одеялом, я разучился видеть, слышать и чувствовать. Сова — какое странное имя. Кто это?