Не раз пристрастие к алкоголю губило корсаров, подрывая дисциплину. Например, солдаты Сейди Али-реиса, опьяневшие от смолы «тари-дерева», попытаются убить командира. Покушение сорвется в последний момент, но вместо Али погибнет другой «истинный храбрец», и, что самое важное, Сейди побоится наказывать оголтелых пропойц на чужой земле, и ему придется разбираться с разгневанными солдатами, требовавшими покарать виновных смертью[893]. В 1636 году, когда 14 тунисских галер подойдут к берегам Палермо, несколько корсаров обопьются вином, засев в каком-то погребе, и на них внезапно нападет враг[894]. Сорок лет спустя один из алжирских реисов, вдрызг пьяный (en complet état d’ivresse), бросится в погоню за французской каравеллой и не оберется хлопот. Сперва он разобьет нос своего судна, решив брать врага на абордаж, а затем едва спасется от пушечного огня, открытого с надстройки каравеллы[895].

Алкоголь, кроме того, вел к бунтам и побегам. В 1645 году турки, устроив на алжирском паруснике пиршество с попойкой, забудут заковать рабам ноги, и те захватят корабль, пленят бывших хозяев и закуют уже их[896]. Похожий случай имел место даже в самом Стамбуле, на галере, где тянул весла Хеберер. Какой-то гребец, выходец из Померании, задумав бежать с галеры, стоявшей на якоре (осм. «ленгер-эндаз»)[897] у Топханэ[898], напоил и надзирателя, и постовых вином, раздобытым в Галате; когда те уснули, он перепилил оковы рашпилем и бросился в море. Правда, очутившись на берегу, померанец поймет, что его поймают, и, боясь лишиться ушей и носа, спокойно вернется на галеру, где опять наденет на себя кандалы, пока надзиратель и караульные будут сладко спать, ни слухом ни духом ни о чем не ведая[899].

За небрежность каждого ожидала кара. Неизвестно, какое наказание понес алжирский реис, который разбил нос корабля, подверг опасности команду, да еще и вернулся в порт без добычи. А вот какая участь ожидала в 1751 году реисов Али и Ибрагима, сцепившихся, будто псы. Они вместе ходили в набеги и взяли себе за привычку потчевать друг друга. И как-то раз, хлебнув лишнего во время одного из таких угощений, они затеяли драку, после которой, возвратившись домой, лишились командирских званий[900].

Возможно, здесь стоит указать на различие между азиатскими и африканскими турками, которое в ХVIII веке провел Жан Мартейль, тянувший весла на французских галерах. По словам гребца-гугенота[901], непрестанно восхвалявшего азиатских турок (представителей Анатолии и Балкан), от африканских или же магрибских турок нельзя ожидать ничего, кроме неприличия, и если турки из Восточного Средиземноморья добросердечны и порядочны, преданы вере и даже не притрагиваются ни к вину, ни к свинине, то североафриканские способны на все. Мартейль пишет, что турки с Востока не очень-то и общались с ними[902]. Интересно, кого он подразумевает под североафриканскими турками – лишь ренегатов или же всех мусульман, о которых ведет речь? Ответ пока не найден, но он крайне важен: ведь если протестант-фанатик, угодивший на галеры, имеет в виду мюхтэди, тогда все его сведения вряд ли можно считать объективными. Если же речь идет не только о ренегатах, но и о рожденных в исламе мусульманах, тогда стоит полагать, что в Западном Средиземноморье царило характерное для пограничья спокойствие. Конечно же, упоминание о мюхтэди свидетельствует, что бывшие христиане, даже сменив веру, спокойно ели пищу, запрещенную в исламе. Впрочем, это вовсе не означает, будто так не поступал никто из мусульман, рожденных в исламе; между тем следует отметить, что мы не располагаем многими доказательствами последнего. Помимо упомянутого свидетельства, нам еще известно, как мусульмане-янычары из экипажа Джона Уорда, грабя судно «Черити» (Charity), набросились на вино со свининой[903]; должен признаться, мне до сих пор не удалось определить первоисточник. По моему личному убеждению, нельзя делать точных выводов, пока мы не получим больше доказательств. Все наши источники, подробно повествующие о грехах и безнравственности корсаров, почти не упоминают о том, будто те ели свинину, и только один указывает на это без особых деталей, ограничившись лишь скупым упоминанием.

Подолгу ютясь в тесноте и тяготах, моряки часто страдали от лихорадки, вызванной различными болезнями, теми же пневмонией и гриппом, а их раны нередко гноились[904]. Например, Лю Муа умер и пошел на морское дно, поскольку подхватил дизентерию, наевшись фруктов на корабле, который шел из Джиджеля в Марсель[905]. А уж такие, как Диего Галан, совсем не привыкшие к корабельной качке, страдали и от жара, и от головокружения с рвотой, – одолевала морская болезнь[906]. К тому же наших корсаров, блуждающих от берега к берегу, повсюду подстерегали эпидемии и прежде всего чума. Да что там! Считается, что сами корсары играли одну из важнейших ролей в распространении чумы[907]. Ведь предотвратить заражение на кораблях, заполненных людьми, можно было только одним способом: выбросить трупы за борт[908] или же оставить больных на суше, обрекая их на верную смерть[909]. После сражений экипажи стремились как можно быстрее избавиться от тел погибших, и иногда на корм рыбам шли как раненые, так и потерявшие сознание, которых принимали за мертвых (так все обстояло на французских галерах)[910]. Случалось, что в более спокойной обстановке разрешали даже хоронить покойников. Например, на торговом корабле, где тянул весла Хеберер, скончавшихся гребцов обычно бросали в море, но, когда рабы очутились в Александрии, им удалось добиться разрешения на захоронение одного из мальтийских рыцарей[911].