Не примешалась ли к этим словам ирония по поводу уступки, сделанной так поздно? Как бы там ни было, диалог этот, уже мало что значивший для здоровья Франциск, важен для нас, поскольку показывает, что он не относился к телу как к врагу, даже когда обходился с ним сурово, и незадолго до смерти признал его братские заслуги.

ГИМН ПРОЩЕНИЯ И ПОКАЯНИЯ

Кардинал Уголино и брат Илия понимали: Франциску, чтобы перезимовать, нужен мягкий климат, и в поисках места поближе остановились на Сиене.

Но и в прекрасном городе Мадонны, от самых ворот открывающем посетителям свое огромное сердце, святой не получил облегчения. Напротив, он был там на волоске от смерти, когда кровь пошла у него горлом. Тогда он изъявил желание вернуться в Ассизи. Но путешествие было теперь совсем не таким простым делом, как раньше, когда босиком и без сумы прошел он всю Италию и Святую Землю. Теперь толпы народа ожидали его, выходили ему навстречу, преследовали его, оспаривали его друг у друга. Теперь каждый городок, в котором он останавливался, благоговейно надеялся, что он останется умирать в его стенах и что именно его стенам достанется честь охранять мощи святого. Теперь не только преклонение веры, но и средневековые предрассудки становились испытанием для его святости.

Чтобы оградить его от волнений и опасностей, брат Илия приказал сопровождавшим братьям удлинить путь и идти самыми безлюдными и, увы, самыми плохими дорогами — через Челле, Губбио и Ночеру. В Сатриано, на территории Ночеры к братьям присоединились арбалетчики, посланные Ассизской коммуной, дабы охранять избранника Божьего, возвращавшегося в свой город, чтобы умереть. Епископ хотел видеть его своим гостем.

По прошествии двадцати лет епископ Гвидо сохранил гордый и запальчивый нрав своей зрелой поры. Таким же был он, когда принял юношу, расставшегося с одеждой ради любви к Богу, а теперь Франциск застал его в состоянии войны с подестой, мессером Берлинджерио ди Якопо. Причиной послужил один из тех конфликтов между властью светской и властью духовной, что так легко вспыхивали в тесном мирке коммуны. Епископ прибегнул к оружию духовному, отлучив подесту; подеста — к оружию экономическому, поставив епископа перед угрозой голода, то есть запретив своим подчиненным что бы то ни было продавать или покупать у него, вообще заключать с ним любые сделки. Бойкот, сказали бы сегодня. Горожане оказались между двух огней: общение с подестой грозило им отлучением; общение же с епископом — штрафами и репрессиями.

Эта безрадостная ситуация была чревата настоящей войной партий и могла обернуться для Ассизи бедствием. Святой Франциск, всю жизнь выступавший миротворцем, должен был немедленно что-то предпринять для спасения города, и способ, им выбранный, оказался достойным человека, который семнадцатью годами раньше сумел воздействовать на кардиналов исключительно словом любви.

— Какой позор для нас, служителей Господа, что епископ и подеста враждуют между собой, — говорит он братьям, подумав о том, сколь прекрасным было бы прощение, если бы стороны примирились. Более прекрасным, более достойным воспевания, более славным для Бога, чем красота его творений, ибо свободная воля выше природы.

И тут же, подчинясь внезапному вдохновению, добавляет еще несколько строк к Гимну брату Солнцу:

Благословен будь, Боже,

за тех, кто милостью Твоей прощает,

кто немощи выносит и страданья.

Блажен, кто с ближним пребывает в мире,

Тобою щедро,

Великий Боже, будет он утешен.

После чего позвал он одного из братьев и сказал ему:

— Пойди к подесте и передай ему от меня, чтобы взял он с собой консулов, магнатов и прочих, кого сможет привести и шел к епископу.

Затем обратился к товарищам своим, искусным в пении:

— Идите, встаньте перед епископом и подестой и другими, которые там будут, и не говорите проповедей, но пойте, как только можете лучше, Гимн брату Солнцу. Верую, что песнь эта их умилостивит и поможет им стать друзьями как прежде.

Братья, наклонив головы и скрестив руки на груди, повиновались из благоговения к учителю; другие на их месте сочли бы крайней наивностью эту попытку примирить упрямых и озлобленных противников идиллической песенкой. Однако мессер Берлинджерио, у которого вследствии отлучения совесть была нечиста, и который очень любил блаженного Франциска, принял приглашение. Гвидо, из уважения к знатному гостю и еще потому, что подеста, отправившись к нему, сделал первый шаг к примирению, согласился также. Таким образом на епископском дворе оказались друг напротив друга епископ с клиром в лиловых мантиях — и подеста с воинством и министрами. У ворот булавоносцы, прислужники, клирики сдерживали любопытствующую толпу. Епископ и подеста держались высокомерно, всем своим видом говоря: «Я не уступлю. Тут речь идет о моем достоинстве». Сторонники той и другой стороны, замкнутые, хмурые, неприступные, бросали друг на друга испепеляющие взгляды. Когда двое братьев Франциска появились во дворе, все подумали: сейчас наверняка начнется проповедь о смерти и страшном суде. Вместо этого один из братьев сказал:

— Блаженный Франциск, уже будучи больным, сочинил гимн творениям во славу Господу и в назидание ближнему. Ныне прошу вас выслушать его со всем вниманием.

Кое-кто усмехнулся в усы, словно говоря: «Шутовство!» Но по мере того, как песнь разворачивалась перед ними, широкая и плавная, как горизонт их родной Умбрии, и, возвращая им смиренный язык их матушек с его выговором, знакомым сердцу с самого детства, переходила от гимна Всевышнему, чье имя никто не достоин произносить, к гимну его прекрасным и неоценимым творениям — эти суровые сердца оттаивали. Подеста поднялся и слушал, сложив руки на груди, восхищенный. Братья пели, и при этом перечислении бескорыстных и щедрых даров высокомерный епископ поневоле задумался о милости Создателя, посылающего солнце и неправедным; подеста же размышлял о том, как нелепы его попытки взять врага измором перед щедростью земли и божественным Провидением. Когда же потом, словно тихие ангелы, возникли дотоле никем не слыханные стихи о прощении и следом стихи о страдании, напомнившие об умирающем святом, который не просил о мире во имя Бога, но внушал его сердцам с помощью музыки, примиряющей без упрека, поэзии, лишенной риторики, и доброты, лишенной назидательности, — тогда все уже расположились к примирению и подеста сказал:

— Истинно говорю вам, что не только прощаю господину епископу, которого хочу и должен почитать своим господином, но если бы кто-нибудь убил брата моего или сына, простил бы и ему также.

В подтверждение своих слов он встал