. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Поздно вечером позвонил Яша, сказал:

— Слушай, тут нам «Твердынюшка» подсудобила общину вСерпухове. Человек двадцать. Поедем в среду? На тебя они соберутся, ты жпопулярная.

— Поедем, — сказала я, вздохнув. Меня опятьиспользовали как живца, но не хотелось огорчать Яшу отказом. Да и вырватьсялишний раз из стен Синдиката было не вредно.

…Словом, Павлик надыбал для нас в Серпухове штук тридцатьевреев. Два-три отборных, остальные — не обессудьте.

Паша был святым, чистым человеком. В четырнадцать лет сел втюрьму за грабеж и наркотики, и просидел 11 лет с перерывами. Наркотики жеупотреблял семнадцать лет. Кололся, воровал, грабил, находился в розыске,кололся, покрылся язвами, болел туберкулезом, желтухой, сифилисом, воровал,грабил, кололся… словом, пропадал окончательно… И вдруг повстречал одногоприятеля, который, как говорит Паша, в то время «уверовал» и с наркотикамизавязал. И этот вот приятель, вместе со всей своей общиной, стали молиться заПашино исцеление, пробуждение и осознание.

«И отмолили. И наш Бог Израилев мне помог», — говоритПаша просто, тоном, каким рассказывают о сантехнике, которого вызвали починитьпротекающий бачок, и он пришел и починил.

После чего Паша отработал несколько лет в наркодиспансере,ухаживая за наркоманами; некоторых спас, большинство похоронил…

Стали и дальше происходить с ним чудеса. Стали закрывать на него«дела». Потом встретил девушку, которая рискнула связать с ним судьбу… Родилисьодин за другим сыновья…

«Жена у меня прекраснейшая, — говорит он со слезою вголосе. — И вот шесть лет уже я живу такой моей новой жизнью».

…По пути прежде всего заехали мы за Пашиным начальством —датчанкой Барброй и мужем ее, бельгийцем Чарльзом. Время от времени онисопровождали нас в поездках, — видимо, стараясь убедиться в размахе нашейдеятельности. Кроткие и улыбчивые, они взобрались в минибус и, подпрыгивая наухабах, ойкая и тихо переговариваясь друг с другом на каком-то своем языке,доехали с нами до Серпухова.

Встреча была организована в «Областном обществе охотников» —старом одноэтажном доме в глубине кривого переулка. В прихожей нас встречалакабанья голова на стене, и напротив нее — голова огромного лося. Косяки ипритолоки входных дверей были обиты связками бамбука. По стенам, крашеннымстарой масляной краской, висело бесчисленное множество оленьих рогов и междуними — стенгазета «Стрелок». В маленьком зале перед высокой, как коробочка,задернутой красным плюшевым занавесом, сценой, для нас поставили стол и дваудобных крепких табурета. Мы сели.

Барбра и Чарльз сидели на венских стульях в первом ряду,слушали непонятную речь, светло улыбались и кивали, и пока мы с Яшей выступали,они несколько раз фотографировали нас — им ведь тоже приходилось отчитыватьсяперед своим начальством о проделанной работе.

Собравшиеся чинно выслушали Благую весть о Синдикате, Яшадолго распинался о льготах, выгодах и замечательном будущем тех, кто решится наВосхождение… Народ безмолвствовал. Наконец, в третьем ряду подняли руку и сместа спросили:

— А в Германию вы не посылаете, случаем?

На этом мы вечер завершили… Улыбающихся и очень счастливыхсвоих начальников Павлик повез в Москву. Нам же с Яшей возвращаться вночь-полночь не имело никакого смысла. Накануне он заказал два одноместныхномера в здешней гостинице, и наутро собирался показать мне какие-то, по егословам, потрясающие монастыри…

Последнее, что успела заметить я в этом чудном заведении,был «Устав охотника» в рамочке на стене, в котором я запомнила только первыйпункт: «Уважай старших по званию и возрасту охотников»… Монументальныйкирпичный, с не запирающейся дверью, туалет во дворе, зиял шестью черными,густо посыпанными хлоркой, пугающе большими отверстиями в полу. Как будто этопомещение предназначалось не для охотников, а для крупной рогатой дичи.

Это был заповедник нетронутой советской власти — весь городСерпухов. И было это, — продолжу я былинным запевом, — в стакилометрах от Москвы.

…Наутро мы взяли такси и поехали смотреть обещанные Яшеймонастыри…

Все они восстанавливались, и частью уже были заселены. Навходе в мужской монастырь мне велели надеть юбку, Яше — поверх шортов, —длинные штаны. Среди вещей, наваленных в жестяной бак, я разыскала черную юбкуи надела ее поверх брюк. Яша нашел и напялил на себя огромные тренировочныештаны. Мы стали похожи на афганскую семью из Пешавара.

Потом во дворе монастыря мы сидели в тени от огромноготополя, и Яша рассказывал, как в восемьдесят седьмом году они с Маней гулялиздесь, — повсюду стояла трава по пояс, окна все были выбиты, краска скуполов облезла, в пустой и страшной колокольне гудел ветер… И даже бомжи сюдане забредали… Ни души… Тихо и поэтично… Сейчас же здесь кипела жизнь, шнырялитуда-сюда богомольцы, послушники…

Яша пригорюнился и умолк, и я молчала, не мешая ему думать оМане… В сторонке, у выхода с территории монастыря нас ждало такси, нанятое заполтора доллара в час.

По дороге в гостиницу я обратила внимание на огромную —несоразмерную для такого небольшого города — статую Ленина.

Таксист скучливо сказал:

— Он раньше стоял с протянутой рукой… Потом на рукеодин тут повесился. Актер тут, местного драмтеатра… он Лениных всегда играл…Так, говорят, похож был… даже без грима… Ну, в общем… перестройка тут, всякоетакое… Перестали представлять по театрам. Человек работу потерял… Пил, пил…потом пошел и повесился. Ночью, на руке Ильича. И руку убрали.

— Как убрали? — воскликнул Яша.

— Ну… отрубили и переделали. Сунули в карман.

— А ну-ка, сдай назад… — попросил Яша. Таксистбезропотно дал задний ход.

Да, Ленин стоял в несколько развязной позе: одна рука слегказаведена за спину, другая — в кармане. Ну, и пресловутая кепка на затылке.

— Тот еще типчик, — заметил Яша.

Мы стали вспоминать все памятники вождю, виденные в разныхгородах. В Ростове, например, Ильич стоял, выставив левую ногу и протянуввперед руку, как бы указывая — какие он оторвал себе классные ботиночки.

В Истре — домашний божок, метр пятьдесят, густо покрытыйсеребрянкой, он похож был на елочную игрушку.

В Клину — видимо, незримое присутствие великого композиторав исторической ауре города действовало облагораживающим образом даже наЛенина, — он и внешне был похож на Петра Ильича. Стоял в сквере, всвободной позе, без этих навязчиво указующих жестов в неизвестном направлении,одной рукой держась за отворот пиджака, ловко на нем сидящего, другую опустив вкарман брюк, тоже неплохо скроенных, — элегантный англизированный денди. Ивыкрашен не пошлой серебрянкой, как Истринский, а краской цвета топленогомолока, приятной для глаз.