К середине дня мы уже заехали во двор «Красного льва», скромного постоялого двора, расположенного среди тенистых деревьев в конце ведущей к реке улочки. Я едва обратила внимание на предоставленную нам комнату на втором этаже, однако отметила ее чистоту и хорошую меблировку, с тяжелыми тканевыми дорожками на буфетах и комодах, и роскошной кроватью под пологом на четырех столбиках. Я вздрогнула, услышав, как грохнулся на пол мой дорожный сундук, и носильщик с любопытством посмотрел на меня. Взбудораженный долгим и тряским путешествием, малыш брыкался и крутился у меня в животе. Я стала такой большой, что юбки, натянутые на животе, уже не скрывали моих туфелек.

Нашей собаке принесли хлеба с молоком, и, с благодарностью вылакав эту похлебку, Пак уютно устроился на турецком ковре перед камином. Хотелось бы мне устраиваться на отдых с такой же легкостью, однако я, дрожа от холода, лежала на своей половине кровати, подтянув колени к животу.

Ричард стоял у окна, сцепив руки за спиной. С того ужасного обеда недельной давности я почти не разговаривала с ним. Мне с трудом удавалось хоть что-то съесть, да и спалось не лучше. Целыми днями я бродила из конца в конец по длинной галерее, широко расставляя ноги на гладком деревянном полу, чтобы уравновесить положение моего объемистого живота. Либо же сидела возле одного из многочисленных окон, глядя на окрестные пейзажи, а малыш активно двигался за нас обоих. Я могла сказать Ричарду, что по-прежнему боюсь потерять его, и мне хотелось сказать ему о том, что нам нет нужды слишком уж переживать из-за того, что мы изменить не в силах, ведь зачастую мы не делаем даже того, что могли бы сделать. Мы могли бы подать апелляции; могли бы предложить помощь. Я не смела думать, что уже слишком поздно, но отчасти понимала, что это именно так: для меня, для нее, для всех нас.

– Чем, по-вашему, закончится суд? – спросил Ричард.

Мой взгляд упирался в стену комнаты.

– Их не могут признать виновными, – ответила я, – свидетели не достойны доверия. Они, точно дети, готовы рассказывать любые сказки.

– Людей отправляли на виселицу и по гораздо более сомнительным обвинениям. Но сами-то вы думаете, что они действительно связались с дьяволом?

Мне вспомнилась Малкинг-тауэр, торчавшая из верескового холма, точно перст судьбы из могильной насыпи. Вспомнились доводящие до безумия завывания ветра. Вспомнилась и лачуга Алисы с дырой в крыше; сочившиеся влагой стены; ребенок, принятый ею, как дочь, и теперь похороненный в плотной сырой земле. Что все эти люди видели в своей жизни? Возможно, они видели образы гораздо лучшей жизни в тенях, отбрасываемых по вечерам огнями их очагов.

– Если дьявол предстает в облике нищеты, голода и горя, то с таким дьяволом, по-моему, они действительно крепко связаны.

Ричард отправился в замок, чтобы узнать, когда начнется суд над ведьмами. Я пролежала на кровати, не раздеваясь до самого вечера и поглядывая на зеленеющие за окном деревья. Рядом со мной лежал Пак, он живо помахивал хвостом, радуясь тому, что ему разрешили прилечь на стеганое покрывало. Даже через стекло, отделявшее меня от улицы, в комнату просачивалась необычайно напряженная атмосфера. Я осознала, что город охвачен нервным возбуждением. Вместе с ним дрожали и ветви деревьев и кустов, взметаясь, они отлетали от дворовых стен и плит, словно зеленый дождь. Во двор «Красного льва» заехало много новых карет и повозок, и люди с горящими ожиданием глазами топтались вокруг них, бурно обсуждая завтрашнее событие. Женщины терпеливо укачивали детей на руках; мужчины с глубокомысленным видом стояли на булыжной мостовой, для пущей важности широко расставив ноги. Я понимала, что если бы могла подслушать их разговоры, то услышала бы множество противоречивых мнений, причем высказываемых с полной уверенностью. Соседи всегда готовы осудить друг друга – это наиболее достоверная особенность человеческой натуры, и именно благодаря ей в первую очередь заполнилось тюремное подземелье. Слухи распространялись быстрее, чем болезни, и могли быть не менее пагубны.

Принесшая поднос с едой служанка поставила его на буфет, неловко поклонившись и вздрогнув при виде собаки. Я даже не взглянула на этот поднос, не говоря уже о том, чтобы притронуться к пище. Мои пальцы нащупали бумагу, положенную в сумочку вчера вечером, – мое заявление в защиту невиновности Алисы, которое я надеялась огласить завтра перед судьями. Это была более красноречивая версия моего выступления за обеденным столом, переписанная по меньшей мере пять раз на листе бумаги, закапанном чернильными кляксами и слезами. Если мне не захотят дать слова, я попрошу Ричарда поддержать меня. Он пока не знает об этом, но я не представляла, чтобы он мог отказаться помочь в добром деле, даже если мне больше никогда не придется ни о чем просить его. Я не знала, позволят ли мне зачитать мое заявление на этих ассизах, не знала, имеют ли вообще право говорить что-то женщины, если они, конечно, не сидят на скамье подсудимых. От одной мысли о таком поступке у меня затряслись поджилки, но я тут же вспомнила несчастное лицо Алисы, выбравшейся из мрака подземелья. Ей придется отвечать на этом разбирательстве, а у меня есть выбор. Роджер говорил, что никаких свидетелей вызывать не будут, однако Бромли и Элтэм, возможно, не откажут в вежливой просьбе представителю местного дворянства, тем более что они обедали в его доме. Я решила попросить Ричарда о разрешении высказаться в самый последний момент, сама еще сомневаясь в том, что моего заявления будет достаточно, и понимая, что из-за собственных сомнений не смогу убедить его в необходимости такого поступка.

С прибытием новых постояльцев коридоры заполнились людскими голосами и перестуком шагов по каменным плитам. Пак спокойно посапывал рядом со мной, а я рассеянно слушала болтовню женщин и ворчание матерей, бранивших расшалившихся детей, мужские покрикивания, скрежет дорожных сундуков и заливистый лай собак.

Я так сильно сжимала сложенное заявление, что испугалась, не порвется ли оно, вспомнив, как не так уж давно сжимала в кулаке другую бумагу – письмо, сулившее мне смерть, в то время как этот листок мог подарить жизнь. Шум в коридоре усилился. Где-то рядом раздался громкий мужской голос; хлопнула, закрывшись, какая-то дверь.

Внезапно я насторожилась. Приподнявшись на локтях, я пристально посмотрела на свой живот. Должно быть, ребенок наконец уснул. Подойдя к окну, я посмотрела на небо; у меня не было часов. Где же задержался Ричард? Скоро стемнеет, снизу доносился шум кухонной суеты, там явно заканчивали приготовление ужина. По булыжникам двора перекатывали поднятые из погреба бочонки, и уличное движение заметно поредело. Я осознала, что настал момент принятия окончательного решения: теперь или никогда! Дольше тянуть нельзя.

Растормошив спящего Пака, я выманила его с кровати на пол и направилась к одному из дорожных сундуков. Возблагодарив Благоразумие, одарившее меня своим даром, я вытащила длинный сверток, заранее спрятанный мной среди ночных рубашек. Затем, подойдя к буфету, я черкнула записку Ричарду и напоследок окинула взглядом комнату, проверяя, не забыла ли я что-нибудь нужное. И вот, спрятав под плащом узкий сверток, я позвала Пака, и мы с ним вместе отправились на конюшню.