в разведывательной деятельности, все они считаются полезным I источником информации, к которому следует прибегать. Они могут куда более свободно передвигаться внутри советского общества, нежели дипломаты; и когда они сообщают какую-то информацию, им ведь вовсе не обязательно знать, что беседуют они в данный момент совсем не с дипломатом, а с сотрудником Центрального разведывательного управления.

Но любой иностранный журналист в Советском Союзе имеет постоянную возможность совершить абсолютно непреднамеренный акт шпионажа, потому что многие виды информации, считающиеся совершенно обычными на Западе — например, фотографирование аэропортов или железнодорожных вокзалов — в Союзе относятся к категории запрещенных.

Я знал журналиста, которого, например, свободно могли бы обвинить в действиях, приравненных к шпионажу, потому что его приятель, военный атташе одного посольства, сказал ему, зная, что тот улетает в поездку по Союзу: "Если увидишь в аэропортах самолет ИЛ-86, взгляни, пожалуйста, на хвостовой номер и запиши его". Атташе надеялся таким способом определить количество произведенных самолетов.

Другой мой коллега, сам того не ведая, преступил советские законы тем, что принес в свое посольство подборку газет, которую сделал для него советский приятель. Эти газеты оказались из города, закрытого для иностранцев.

Давнишний корреспондент газеты "Вашингтон пост" в Советском Союзе Даско Додер совершил похожую ошибку. Он показал своему приятелю из американского посольства какой-то документ, связанный с положением в советской экономике и полученный из рук одного официального лица. Документ этот попал потом не только в экономический отдел посольства, но и в ЦРУ. "Мне и в голову не приходило, — писал в последствии Додер в своей книге "Тени и шепоты" — что я сделал что-то незаконное, за что мог быть привлечен к ответственности…"

Делая круги по "медвежьей клетке", я подумал, что Москва похожа на огромное минное поле, о чем многие, видимо, и не догадываются. Иностранные корреспонденты должны тут постоянно прибегать к предосторожностям такого примерно плана: никогда не открывать свои почтовые ящики; никогда ничего не брать из рук советских граждан; никогда не разговаривать с работниками своего посольства… Но, в конечном счете, и эти предосторожности ничему не могут помочь: в тот день, когда КГБ решит арестовать того или иного корреспондента, или кого-либо другого, оно сделает это. Ведь нет ничего легче, чем подсунуть какие-нибудь так называемые "секретные” бумаги, наркотики или оружие, скажем, в тот же почтовый ящик, в автомобиль, в карман пальто. Я утешал себя мыслью, что даже если бы отказался принять пакет от Миши или сжег письмо Романа, КГБ придумал бы какой-нибудь другой способ, чтобы обвинить меня. Если уж они решили непременно посадить меня в тюрьму, то выполнят свое намерение, будьте спокойны…

Через четверть часа после нашего возвращения с прогулки меня вызвали на допрос.

После воскресной беседы и предъявленного обвинения я особенно опасался этого допроса в понедельник. Сергадеев ожидал меня, как обычно, сидя за столом, в своем сером свитере. Кивнув мне, он сразу сказал:

— Звонила Ваша жена насчет нового свидания. Я предложил ей сегодня, но она заявила, что нездорова и лучше это сделать завтра.

— Нездорова? — переспросил я. Неужели это результат перенесенного волнения? Не слишком похоже на нее. — А что с ней?

— Не знаю, — ответил Сергадеев. — Говорит, плохо себя чувствует.

Может быть, полковник лжет? Какую новую игру он затеял?

— А пока что, — продолжал Сергадеев, закурив и выпуская струю дыма, — мне хотелось бы узнать о Ваших взаимоотношениях с Полом Стомбау.

— Стомбау? — переспросил я. — Не знаю ничего. Никогда его не встречал.

Но я знал это имя. Тот самый Стомбау, который был выслан из Москвы в те дни, когда я и Руфь ездили в отпуск в Финляндию.

— Продолжайте, — проговорил полковник, раскрывая папку.

Нас прервал настойчивый звонок одного из четырех телефонов у него на столе.

— Сергадеев! — рявкнул он в трубку и, послушав с полминуты, насмешливо сказал: — Нет, еще не окончили. Возможно, у Вас в Америке дело было бы давно уже в суде. А у нас тут свои порядки.

Он с треском опустил трубку, взглянул на меня.

— С тех пор, как Вы сообщили мой номер телефона, отбоя нет от Ваших дружков. Не понимаю, почему это дело кажется им таким уж интересным. — Он попытался умерить свое раздражение и добавил: — Давайте вернемся к Стомбау.

— Но послушайте, я его никогда не видел, — повторил я. — Впервые услышал это имя, когда находился в Финляндии. Тогда же узнал о его аресте, а через несколько месяцев прочитал в газете, что он связан с каким-то советским гражданином.

— С Толкачевым, — сказал Сергадеев, подчеркивая эту фамилию и пристально глядя на меня. — Стомбау обрабатывал Толкачева.

В ту пору я знал о Толкачеве не больше, чем о Стомбау. Единственное, что мог припомнить под нажимом Сергадеева: сообщение ТАСС в сентябре 1985 года о том, что Толкачева задержали при передаче какой-то очень важной секретной информации Полу Стомбау. Но это, как выяснилось впоследствии, когда я вернулся в Штаты, была лишь малая доля истины. На самом деле, Толкачев оказался одним из самых значительных агентов ЦРУ, когда-либо завербованных в Советском Союзе.

"Адольф" — под этим именем он числился в американской разведке — был далеко не рядовым служащим, а занимал весьма высокое положение среди людей, занятых разработкой советской оборонительной программы и ответственных за развитие авиационной радиоэлектроники, радарной и прочих систем. Говорили, что именно он дал сведения ЦРУ о том, что Красноярская радарная установка предназначена не только для слежения за спутниками, а является одной из существенных частей общей космической оборонной системы и создана в нарушение договора с США о системах противоракетной обороны. Контакты Толкачева с ЦРУ начались еще в годы правления администрации Никсона. С помощью миниатюрного фотоаппарата он переснял сотни — возможно, тысячи — технических схем и документов, пока не был раскрыт и арестован. Подобно Олегу Пеньковскому в 60-х годах, Толкачев обратился к шпионской деятельности из идеологических соображений. Напуганный и возмущенный агрессивной военной политикой Советского Союза, он рассматривал Соединенные Штаты как единственную контрсилу, способную противодействовать Кремлю и удержать мир в состоянии равновесия, и не хотел, чтобы Вашингтон был застигнут врасплох. До своего провала в сентярбе 1984 года, когда его выдал Эдвард Ли Говард, бывший агент ЦРУ, начавший работать на Москву, Толкачев снабжал Соединенные Штаты ценнейшей технической информацией, позволившей сэкономить миллиарды долларов…

Даже не зная всех этих подробностей, я бы понял, куда клонит Сергадеев. Полковник намеревался привязать и меня к разведывательной деятельности Пола Стомбау. Это дало бы возможность советскому правительству утверждать, что я представляю из себя еще одно немаловажное звено в шпионской цепочке, включающей Толкачева,