такому. Многие из советских друзей звонят мне и желают тебе всего хорошего. Некоторые открыто говорят по телефону, что все эти обвинения бессмысленны. Один даже осмелился высказать мнение, что КГБ просто банда сволочей!

В последнее было трудно поверить, и я подумал, что Руфь просто пытается немного развеселить меня. Одно дело, если бы такое сказали по телефону наши американские друзья, но чтобы советские!.. Мужество и преданность многих из них и радовали, и печалили меня, и я подумал с горечью: "Неужели не придется их больше увидеть?.."

Свидание подходило к концу. Мы поднялись и стали прощаться. Когда Дейли шел к двери мимо меня, я попросил его передать президенту Рейгану мою благодарность и надежду, что дипломатическое разрешение кризиса будет найдено достаточно быстро.

Молча возвращались мы с Сергадеевым в комнату 215. После того как уселись за стол, он вручил мне то, что принесла для меня Руфь: номер "Ю.С.Ньюс энд Уорлд Рипорт" от 7 сентября с ее статьей о советской археологии и длинный телекс со словами поддержки от всех сотрудников нашего журнала. Он сказал, что я могу почитать, пока он будет заниматься своими делами. Через некоторое время он откинулся на спинку стула и смерил меня внимательным взглядом.

— Наверное, у себя в камере опять засядете за Ваши книжки о декабристах?

В его голосе звучало неодобрение.

— Что Вы хотите этим сказать? — спросил я.

Сергадеев не ответил. Мне кажется, я понял тогда, в чем дело. Он чувствовал, что я невольно провожу некоторую параллель между своей судьбой и судьбой декабристов, и, как многие советские люди, считал их тогдашнюю борьбу чем-то священным, чего нельзя касаться. По нахмуренному выражению его лица, я видел: он сожалеет, что дал мне возможность взять в камеру книги о декабрьском восстании. Любые сопоставления между нынешними временами и годами царизма приводят в ярость советских идеологов, живущих иллюзией, что 1917 год обозначил абсолютный разрыв с прошлым.

* * *

Недоброе молчание продолжалось не знаю сколько времени.

В среду десятого ко мне опять пожаловал Петренко. Я просто уже терялся в догадках, не будучи в состоянии объяснить столь частые его посещения. Хотелось, конечно, надеяться, что постоянные расспросы о моем здоровье и настроении — признаки скорого моего освобождения. Но, с другой стороны, вполне возможно, он, как многие советские люди, просто питает интерес и симпатии к Америке. Одно, во всяком случае, было очевидным: он любил поговорить, в особенности об американцах, прошедших через его руки. В недавние годы Лефортово "пригрело" некоторое количество американских граждан, в том числе нескольких торговцев наркотиками и пожилую женщину, у которой при досмотре в аэропорту обнаружили пистолет. Она хотела отомстить какому-то человеку в Белоруссии, убившему в годы войны нескольких ее родственников.

Я насторожился, когда Петренко упомянул имя профессора Баргхорна. Этот ученый из Йельского университета оказался, по словам Петренко, настоящим джентльменом: по возвращении в Соединенные Штаты ни словом не упомянул о своем пребывании в тюрьме. Петренко предположил, что и я поступлю подобным образом, если, конечно, считаю себя джентльменом.

Я бы мог сказать ему, что считаю себя, в первую очередь, журналистом, и что, если выберусь отсюда, то моей первейшей обязанностью будет рассказать всему миру об этой тюрьме в надежде, может быть, тщетной, что мои слова побудят ее хозяев отказаться от практики политических заложников…

Но я не сказал ему этого.

— Если вернетесь в Соединенные Штаты, — говорил между тем Петренко, — передайте, пожалуйста, профессору привет от меня…

Позднее, когда я увиделся с Баргхорном, то узнал, что в 1963 году Петренко, подполковник КГБ, ему было тогда сорок с лишним лет, возглавлял здесь, в Лефортове, следственную группу по делу профессора.

Еще Петренко рассказал, что был участником второй мировой войны, и его часть встретилась с американцами в апреле 1945 года на Эльбе. После этого я стал лучше понимать причину его частых посещений: воспоминания о войне, хорошие или плохие, прочно засели в русской душе. Это не всегда бывает вполне понятно американцам. Так, встреча на Эльбе имеет для советских ветеранов какой-то почти мистическй характер.

— … Всякий раз, как мы встречались с американцами, — делился со мной воспоминаниями Петренко, и голос его становился мягче, — мы начинали рыться в карманах и вытаскивали оттуда все, что было, не глядя, сколько стоит. Мы всё дарили друг другу, даже золотые часы… Такая у нас была дружба… — Его лицо омрачилось. — А потом отношения испортились, после того приказа Трумена… против братания… И началась холодная война…

— Он помолчал. — Такие народы, как наши, должны дружить, — решительно заключил он. — Мы спасли мир, а сейчас в ответе за него. Нам нужно жить в мире. Но вы, американцы, должны помнить: хорошие отношения начинаются с взаимного уважения…

Вот такие он говорил слова. Газетные клише? Может быть. Но он так чувствовал.

После его ухода я стал ждать вызова на допрос. И он не замедлил последовать. Войдя в комнату 215, я по приветливой улыбке Сергадеева понял, что тот уже пережил и простил мне увлечение декабристами, и его хорошее настроение показалось добрым знаком.

— Я до сих пор, — начал он в доверительной манере,

— под впечатлением того, о чем Вы сказали вчера своей жене… Насчет возможного решения Вашей проблемы. Как Вы думаете, она сделает правильные выводы из Ваших предложений?

Он имел в виду те самые, которые еще недавно вызвали его неодобрительную реакцию. И, разумеется, он ни в коем случае не позволил себе связать мой арест с делом Захарова, даже не упомянул это имя.

— Конечно, она сделает все, что надо, — ответил я на его вопрос. — Но, если хотите, я с удовольствием позвоню ей и уточню то, о чем вчера говорил.

Сергадеев сделал почти благожелательный жест в сторону телефонного аппарата на другом конце стола. Я встал, подошел к телефону, набрал номер. Руфь ответила сразу.

— Тут как раз начинается новый допрос, — сказал я ей, — но мне разрешено позвонить. Как дела? Ты здорова?

Несколько удивленная, Руфь ответила, что у нее все в порядке. Она, конечно, не могла понять, почему я звоню в такое неурочное время. Я услышал, как она крикнула Джеффу, чтобы тот взял вторую трубку телефона.

Я продолжал:

— Хочу, чтобы ты имела в виду: тем предположениям, что я высказал вчера в нашей беседе, хорошо бы дать "зеленую улицу".

— Понимаю, — сразу ответила она. — Вчера вечером я уже побывала в посольстве. Твои мысли получили там известность под названием "Предложение Ника"…

Мы поболтали еще немного о семейных делах, потом я повесил трубку.

Разумеется, во время этого