Я объяснял Руфи всю серьезность обвинений и высказал предположение, что следствие может затянуться еще на несколько месяцев, если не дольше, и что потом, как было сказано, мне может грозить военный трибунал.

— Трибунал! Суд! — взорвалась Руфь. — Ты не должен идти на суд! Здесь не будет справедливого суда.

Сергадеев при этих словах нахмурился.

— … Дело Захарова и мое, — продолжал я говорить, обращаясь и к Руфи, и к Сергадееву, — практически сходны. — Они должны быть решены немедленно, иначе произойдет дальнейшее ухудшение американо-советских отношений.

Тут я начал развивать сценарий моего освобождения под ответственность американского посла, и как за этим должны последовать переговоры обеих сторон.

Сергадеев смотрел, нахмурясь и в некотором удивлении, словно я ненароком выдал очень важный дипломатический секрет, неизвестно как попавший мне в руки сквозь стены тюрьмы.

— Кто Вам говорил такое? — почти закричал он потом, прерывая меня на полуслове.

— Никто. Просто мои соображения.

Он замолчал, продолжая недоверчиво хмуриться. Роджер спросил его, может ли меня защищать в суде американский адвокат. Вопрос снова вызвал гнев полковника.

— Консультироваться со всеми этими американскими советологами абсолютно ни к чему! — заявил он. — Они не знают наших законов. Если хотите узнать о них побольше, обратитесь к советскому адвокату. Господин Данилов получит такое право, когда закончится следствие. Но представлять его будет только советский защитник.

Затем Руфь объяснила мне действительную причину, по которой отложила наше свидание: она провела много времени, пытаясь выяснить у советских юристов и диссидентов, как лучше действовать сейчас, во время следствия, и потом, во время возможного суда. Американское посольство не могло оказать существенной помощи по юридическим вопросам, оно было по ним мало информировано, у них в библиотеке даже нет Уголовно-процессуального кодекса. Во время разговора Руфь тоже вынула и положила перед собой записную книжку, и я смог прочитать на открытой ею странице: "По советским законам ты не обязан отвечать ни на один вопрос следователя, если не хочешь этого”.

Я кивнул, сожалея, что никто не сказал мне об этом в день моего ареста. Хотя выбор между ответом на вопросы и полным молчанием не так уже прост и легок. Чтобы хранить молчание, нужна большая сила сопротивления, а значит, еще большее душевное напряжение, чем если отвечаешь правдиво. И, наверное, КГБ применило бы в этом случае какие-нибудь известные им изощренные способы, чтобы заставить меня говорить.

— … Редакция твоего журнала, — сказала мне Руфь, — пригласила Сайруса Вэнса (государственный секретарь при президенте Картере), чтобы он дал совет, как поступить. И еще они хотят прислать сюда Лиона Липсона, специалиста по советскому праву из Йельского университета. Но я попросила их подождать. Мы ведь сталкиваемся не с законом в чистом виде, нам нужен совет юриста, который понимает игры КГБ, а они имеют отдаленное отношение к праву и кодексам.

Я согласился с мнением Руфи и сказал, чтобы она попросила редакцию связаться с адвокатом Диной Каминской, которая до своего отъезда в Соединенные Штаты защищала в Москве многих диссидентов.

Едва слышным шепотом Руфь сказала мне также, что навещала профессора Гольдфарба в клинике Вишневского, и тот хочет выступить на суде в мою защиту. Я знал, что по состоянию здоровья он не может покидать больничную палату и тем более выступать в суде, но я был глубоко тронут его мужеством. Сын Гольдфарба, Алик, звонил Руфи из Нью-Йорка и спрашивал разрешения на публикацию в печати подробностей о том, как КГБ пытался в 1984 году заставить Давида Гольдфарба оговорить меня и бросить тень на мою репутацию. Понимая, что его свидетельство может подпортить им весь сценарий, советские власти поторопились изолировать тяжело больного ученого, и после визита Руфи уже не допускали к нему в больницу никого, кроме жены и дочери Ольги. И все же два советских журналиста сумели прорваться через кордон. Они пытались склонить Гольдфарба к отрицанию того, что КГБ пробовал через него оказывать на меня давление. Он прогнал их, но его не оставляло беспокойство, что в советской печати может появиться информация, искажающая его слова.

— … Ольга позвонила мне, — продолжала шептать Руфь, — и рассказала об этих подозрительных журналистах. Давид Моисеевич хочет, чтобы мы знали: он говорил одну только правду, а все, что мы прочитаем в газетах, будет наверняка ложью и клеветой.

Еще Руфь сказала, уже гораздо громче, что наконец-то Гольдфарба начали прилично лечить, и ведь какая странная вещь: этому способствовал мой арест, благодаря которому наша дружба обратила на себя всеобщее внимание, и теперь уже советским властям будет не так удобно, если ученый умрет без должного медицинского ухода.

Министр здравоохранения дал соответствующие указания больничному начальству в лице доктора Кузина, и тот проявил активность, невиданную в стенах травматологического корпуса уже многие годы. Был отдан приказ даже красить стены, скрести полы, а также чаще менять белье и купать пациентов. А четвертого сентября в палату, где лежит Гольдфарб, явилось целых двадцать пять медицинских работников для обследования его состояния. В результате чего устаревший советского производства протез его ноги заменили на западную модель, носить которую было намного легче. Был также сделан рентген, показавший небольшую опухоль в левом легком (о раке Гольдфарбу не было ничего сказано). Главной целью лечения стало предотвращение развития гангрены стопы, чтобы исключить ампутацию. Врачи не хотели, чтобы в случае, если Гольдфарб все же уедет в Нью-Йорк, тамошние медики могли сказать, что не было сделано всего для излечения больного… А в общем, дело не в мотивах. Я был просто очень рад узнать, что моего друга наконец-то начали нормально лечить.

Сергадеев, раздраженный, что Руфь и я снова заговорили почти шепотом, прервал свой разговор с Дейли. Увидев, что он повернулся к нам, я стал подробно описывать Руфи, как ко мне наведывался начальник тюрьмы. Я знал, что Руфь оценит сравнение Петренко с генералом Лепарским. Сергадеев однако совсем не оценил этого.

— К чему вы тратите столько времени на разговоры о тюрьме? — сказал он. — Я ведь просил не обсуждать наши внутренние проблемы. Поговорите лучше о своей семье.

Несколькими минутами позже, когда Дейли вновь отвлек внимание Сергадеева вопросами на юридическую тему, Руфь и я опять заговорили о моем деле.

— Оно принимает плохой оборот, — сказал я ей. — Они не думают отступаться.

Руфь видела мое состояние и попыталась меня утешить.

— Этого следовало ожидать, — отвечала она. — Почитал бы ты статью в "Известиях"! О том, как ты шастаешь по кустам, склоняя невинных советских граждан шпионить в твою пользу. Это же полный абсурд! Ни один человек, во всяком случае, из числа наших знакомых, никогда не поверит