Аннабель чувствует все это прямо сейчас, в эту минуту: перестук сердца в груди, ритм шагов, уносящих все дальше вперед. Когда Лоретта увлекает ее вокруг Дюпон-Серкл и вниз по Массачусетс-авеню, Аннабель чувствует ветер, силу, путеводный свет, прошлое, настоящее, опустошение, горе и торжество преодоления.

«Только не останавливайся. Еще чуть-чуть, но вперед», – говорит Кэт, или, может, это свист антарктического ветра, или шепот космоса, а может, это поток воздуха, прорывающийся сквозь ветви ее собственного дерева-волка.

На Скотт-Серкл Лоретта просит ее держаться правее. Аннабель бежит по Шестнадцатой улице. Сердце скачет галопом. Она знает, что это за улица: последняя на ее маршруте. И она знает, что будет в конце.

Боже мой, она не может в это поверить. Куда бы она ни посмотрела, повсюду – картинка реальности, здесь и сейчас. Сердце мчится со скоростью миллион миль в час, а ноги летят по воздуху. Она забывает о постоянной боли в пятке и колене. Она понятия не имеет, как выглядит. Она не видит свою маленькую тоненькую фигурку в красной майке, с задорным хвостиком на макушке, с потрескавшимися губами и опаленной солнцем кожей. Она сосредоточена только на том, что маячит впереди. Лафайет-сквер, Президентский парк, где в центре прямоугольника в обрамлении ярко-красных цветов возвышается статуя. Конная статуя Эндрю Джексона. Лошадь встает на дыбы. Эндрю Джексон снимает с головы шляпу, приветствуя свои войска.

А за ним, чуть дальше, Аннабель может разглядеть Белый дом. Он поразительно похож на Белый дом с фотографий и открыток, только более величественный и живой, а за ним виднеется верхушка монумента Вашингтона, и он тоже удивительно похож на монумент Вашингтона из книжек. Нервная дрожь пробегает мурашками по коже.

Она это сделала. У нее получилось. Сердце и ноги привели ее сюда.

Она слышит аплодисменты и возгласы: «Вперед, Аннабель, вперед! Ты это сделала! Так держать, Аннабель!» Они скандируют ее имя. «Аннабель! Аннабель! Аннабель!» Она видит их – своих ребят, своих знакомых. Свою команду. Толпу людей по обе стороны улицы. Все в красном, они размахивают руками и подпрыгивают.

Галопом несется Малкольм. Ее Малкольм. Он не может устоять на месте. Он бежит к ней, курс – полный вперед, его шишковатые коленки работают как поршни, футболка надувается пузырем на спине. Он врезается в нее лайнбекером[132], и она подхватывает его на руки. Он почти сравнялся с ней ростом; мальчишка заметно вытянулся за эти месяцы. Но он по-прежнему ее маленький братик, и поэтому она отрывает его от земли и кружит, и это самый неуклюжий финиш, потому что его задница болтается на уровне ее коленок; но это и самый замечательный финиш, потому что Малк – ее правая рука и закадычный кореш.

Она видит баннер, огромный, и под ним – о боже! – ее мама в слезах радости, как и дедушка Эд. Он снимает очки и трет глаза. Это и его победа. Он столько прошел вместе с ней. Сколько дней и ночей и миль в фургоне, только они вдвоем. Сколько банок анчоусов съедено, сколько режущего храпа бензопилы, сколько нежных подношений бутылок с водой и чистых носков. Как ей дорого молчаливое присутствие старика, как дорога громкая стариковская поддержка. Среди криков и ликования она падает в его объятия.

– Белла Луна.

– Дедушка. Спасибо тебе, дедушка.

– Спасибо тебе, Белла Луна. Спасибо, что не сдавалась, mia cara[133].

– Слава богу, – говорит Джина. Да, и ему спасибо. Спасибо всем. Спасибо святому Христофору, защитнику путешественников, хранителю от бурь, эпилепсии и зубной боли. Спасибо дедушке Эду, спасибо маме, крепко прижимающей ее к груди, спасибо Малкольму, доктору Манн и даже Карлу Уолтеру, которого Аннабель замечает в толпе с фотоаппаратом в руках. Спасибо Доун Селесте и Люку, который поднимает ее в воздух и кружит.

– Ты это сделала, Аннабель. Ты это сделала!

– Дорогая! – На щеках Доун Селесты счастливый румянец. – Ты чемпионка! Великая, черт возьми, чемпионка!

Спасибо Заку и Оливии, которые тоже ее обнимают. Объятий много – тех, что сжимают ее, держат, отрывают от земли. Она болтает ногами в воздухе, когда ее подхватывает Зак.

– Ты победительница, черт побери! – говорит Зак. Слезы катятся по его щекам.

– Ты победитель. – Она прижимает Зака к себе. Им многое довелось пережить вместе. И ей, и Оливии, и всем, кто был там той ночью. Воздух становится невыносимо влажным. Все чувства сейчас обострены до предела. Боже, как же она рада находиться здесь. Какое счастье, что сердце и ноги двигали ее вперед, чтобы она могла прочувствовать все это.

– Видишь вон там? Репортеры, – со знанием дела говорит Оливия. Так и есть. Щелкают затворы фотоаппаратов. Солидно смотрится фургон новостного телеканала со спутниковой тарелкой на крыше. – Даниша Принс, – зачитывает Оливия из своего блокнота, который уже успела достать из рюкзака. – Из Washington Post. Она хотела бы поговорить с тобой, после того как ты переведешь дух.

– Ты – чудо, Оливия. – Аннабель растрогана. – Только посмотри, сколько ты всего провернула.

– Посмотри, что ты провернула! – В глазах Оливии блестят слезы.

Джина сует ей бутылку воды, и Аннабель жадно глотает. Это самая вкусная вода, которую она когда-либо пробовала. Люди поздравляют ее. Незнакомые люди. Они трясут ее за плечи, похлопывают по спине, спрашивают, как она себя чувствует. Трудно осознать всю грандиозность происходящего. Ее семья и друзья, понятное дело, в красных футболках, но и эти незнакомцы – тоже. Футболки «Бег за правое дело» повсюду. Она мысленно благодарит всех, кто ее поддерживал. Тетю Энджи и дядю Пэта, своих прежних боссов, Клэр и Томаса, своих коллег и подопечных из дома престарелых «Саннисайд», учителей из рузвельтской школы, друзей и их родителей, своих соседей и многих-многих людей, с которыми она даже незнакома. Джина подхватывает Малкольма и кружит его в воздухе.

– Я чертовски счастлива! – кричит Джина.

– Двадцать пять центов, мама! – перекрикивает ее Малкольм.

Что она чувствует кроме вины?

Радость. Она чувствует радость.

* * *

Ноги несут ее вперед, а сердце отстукивает удары в тот вечер, на праздничном ужине в ресторане «Морелли», где ее ждет еще один сюрприз. Ее отец только что прилетел из Бостона, и в выходной рубашке и джинсах он похож на ее папу, а не на Этого Негодяя Отца Антония. Он похож на ее папу, может, и потому, что все это время проявлял себя заботливым отцом: присылал ободряющие письма, звонил и оказывал всяческую поддержку. Он смущается и крепко обнимает ее. От него исходит до боли знакомый запах его любимого мыла.

– Так держать. Так держать. Я очень горжусь тобой, Орешек.

Она поражена, потому что не слышала этого прозвища много лет. Так он называл ее, когда она была маленькой, когда приносила ему табель успеваемости, чтобы похвалиться, когда они вместе практиковались в правописании слов, когда он с секундомером в руках гонял ее по двору. Она обнимает его в ответ. Когда они разжимают объятия, он держит ее за руки и смотрит в глаза, а она смотрит на него, и они видят друг друга. У нее такое чувство, что они действительно видят друг друга. Она – Орешек, теперь уже молодая женщина; и он – молодой отец с газонокосилкой, а ныне человек, который совершил ошибки и пытается их исправить и стать лучше. Он целует ее в щеку и занимает место в конце стола, рядом с Доун Селестой и Малкольмом. Он делает официанту комплимент за медовое печенье мостачоли. Возможно, это начало чего-то.