со мной. Готов ли я на это? Как я увезу ее теперь, когда у меня нет денег? Положим, это я мог бы устроить… Но как я увезу ее, когда я на службе? Если я сказал это, то надо быть готовым на это, то есть иметь деньги и выйти в отставку (291/3:20).

К отставке может побуждать Вронского и репутация «человека независимого», которую он «волей-неволей» составил себе за два года перед тем, нерасчетливо отказавшись от назначения, в надежде на награду своей неискательности скорым бóльшим повышением, до сих пор, однако, не последовавшим. Известные задатки фрондирования в конце концов — в финале Части 4 — и помогут ему смело оборвать карьеру[714]. Но пока он склоняется к компромиссу: «[Е]го [Серпуховского. — М. Д.] возвышение показывает мне, что стоит выждать время, и карьера человека, как я, может быть сделана очень скоро. <…> Выйдя в отставку, я сожгу свои корабли. Оставаясь на службе, я ничего не теряю» (291, 292/3:20). (Отзвук бравады в смеси с обидой явственнее в черновике: «[О]ставаясь на службе, даю им этот последний шанс»[715]; «им» — высшим служебным сферам, «шанс» — оценить по достоинству его великолепные качества.) Половинчатость принятого решения обнаруживается позже в тот же день. Когда Анна на свидании в саду сообщает Вронскому о своем признании мужу и дает прочитать уже полученное от того письмо, у Вронского «во взгляде», хотя он всецело готов к неизбежной, как ему видится, дуэли, нет «твердости» и он произносит «слабо»: «Разве невозможен развод? <…> Разве нельзя взять сына и все-таки оставить его?» (301/3:22)[716]. Его нерешительность передается Анне. Накануне свидания она думает, что если любовник воистину страстно позовет ее бежать с ним, она будет способна бросить даже сына. Но, увидев и услышав мнущегося Вронского, Анна в ответ на его вопрос о возможности развода не изъявляет готовности требовать от мужа этой развязки: «Да; но это все от него [Каренина. — М. Д.] зависит. Теперь я должна ехать к нему. <…> / Но не будем больше говорить про это» (301/3:22)[717].

Как и в случае с Карениным, пусть и иным образом, служба с предполагаемым ею перемещением в имперском пространстве, как и заключенными в ней искушениями карьеры и власти, оказывается для Вронского фактором, весомо влияющим на уяснение отношений с Анной.

3. Подступ к кульминации: «…Вронский стал стреляться»

Контрапункт, который образуют между собою темы супружества и развода, с одной стороны, и власти и карьеры, с другой, прибавляет в звучности в Части 4, где действие переносится из лета[718] в середину зимы[719] — второй по календарю романа. В журнальной сериалиазации это были февральский и мартовский выпуски 1876 года. Подготовку первого из них (4:1–17) Толстой завершил только к середине февраля[720].

Линия Каренина особенно памятно для многих читателей представлена здесь предкульминационными сценами, где муж решается на развод после оскорбительной встречи с любовником на крыльце собственного дома и на следующее утро со скандалом отнимает у жены интимную переписку, которую намерен передать адвокату (335–336/4:2; 341–343/4:4). Разработаны весьма подробно эти сцены были еще в 1874 году[721]. Расширяя их спустя два года, накануне сдачи в печать, Толстой в одном из добавлений[722] усилил мотив одновременного служебного провала героя — возмездия за летнее иллюзорное утешение, найденное в бюрократическом ратоборстве.

Учрежденная под началом Каренина комиссия «для исследования во всех отношениях быта инородцев» исполнила свою задачу «с необычайною <…> быстротой и энергией», представив всего через три месяца подробнейший отчет:

Все те вопросы о том, например, почему бывают неурожаи, почему жители держатся своих верований и т. п., вопросы, которые без удобства служебной машины не разрешаются и не могут быть разрешены веками, получили ясное, несомненное разрешение (348/4:6)[723].

Заключения всеведущей комиссии оказались в пользу Каренина, усомнившегося, как мы помним, в процветании инородцев, но успех его смелой инициативы оборачивается против него. Глава враждебной фракции Стремов под видом признания своей неправоты принял сторону Каренина, поддержал предложенные тем проекты и стал предлагать новые «крайние в том же духе» меры, так что меры эти,

доведенные до крайности, вдруг оказались так глупы, что в одно и то же время и государственные люди, и общественное мнение, и умные дамы, и газеты — все обрушилось на эти меры, выражая свое негодование и против самих мер, и против их признанного отца, Алексея Александровича. <…> Положение Алексея Александровича вследствие этого и отчасти вследствие павшего на него презрения за неверность его жены стало весьма шатко (348–349/4:6).

В таких обстоятельствах Каренин-бюрократ — пародийная инверсия слабого Каренина-мужа — совершает незаурядный шаг. Доказывая свое уже отрекомендованное читателю «прямое отношение» к «живому делу» (271/3:14), он вызывается немедленно, то есть посреди зимы (!), ехать к инородцам, читай в степь («дальние губернии»), чтобы лично ознакомиться с положением дел на месте. Как и пристало прогрессивному бюрократу эпохи реформ, он официально возвращает выданные ему, согласно продолжавшей соблюдаться рутине, добавочные прогонные деньги на лошадей (349/4:6), напоминая тем самым, что при ширящемся железнодорожном и пароходном сообщении это правило чаще всего служит лишь к выгоде вояжирующих чиновников (хотя как раз в зимнем путешествии в глухую провинцию в самом деле было бы не избежать долгих санных переездов). Теперь, однако, даже в этой своей компенсаторной ипостаси Каренин сразу терпит неудачу. С учетом того, что он боится озябнуть, всего лишь ступая в снег при выходе из кареты на московской улице (350/4:6), замысел ревизии изначально выглядит слегка сюрреалистически; «живой» контакт с объектом обследования ограничивается приемом депутации инородцев в московской гостинице (356/4:8).

***

Служебный вояж Каренина как элемент сюжета сам проделал примечательное путешествие в авантексте романа. В ранней, 1873 года, редакции Каренин, переставший скрывать от себя факт неверности жены (самой сцены признания Анны здесь еще нет), «погрузился в свои занятия», оставаясь в Петербурге, и лишь за «несколько недель перед родами» жены «уехал на ревизию», «рассчитывая вернуться в Петербург уж после родов <…>»[724]. Хотя в Москву для беседы с адвокатом о разводе он приезжает на обратном пути с ревизии, «объезд губерний» как таковой в фабулу не попадает[725]. Редакция 1874 года (ДЖЦР) сместила этот момент назад в хронологии действия: теперь Каренин еще летом, сразу «после объяснения с женою на даче», уезжает «на ревизию» и возвращается в Петербург в «начале зимы», как раз незадолго до родов Анны. То, что ездил он все-таки не по самым отдаленным, «инородческим» губерниям, подразумевается