– Какая именно парочка? «Гленмор» битком набит идиотами.

– Джером. Номер сорок два. И с ним женщина. После обеда взяли лодку и до сих пор не вернулись.

Я уронила заварной чайник. Он разбился на мелкие кусочки, кипяток разлился по полу.

– Да что ж ты творишь! – завопила Стряпуха и шлепнула меня пониже спины деревянной ложкой. – Что за муха тебя укусила сегодня? А ну быстро все убери!

Собирая осколки чайничка, я подумала о своем слове дня – Люцифер. Теперь я знала, что это имя означает «несущий свет». Кто такой Люцифер, я хорошо знала и раньше благодаря моему доброму другу Джону Мильтону. Люцифер был прекрасным ангелом, который восстал против Бога, и Бог турнул его из рая. Сосланный в ад, Люцифер не раскаялся в том, что разгневал Бога, не постарался загладить вину – вместо этого он продолжал безобразничать. Он направился прямиком в Эдемский сад и, подольстившись к Еве, уговорил ее съесть плод с Древа познания добра и зла – и вот тогда уж все человечество вышвырнули из рая на веки вечные.

Короче говоря, этот Люцифер поступил ужасно и хвалить его не за что, но в тот момент я его понимала. И даже немного сочувствовала. Наверное, ему отчаянно нужна была компания, потому что очень грустно, когда ты знаешь, что такое добро и зло, но ты одинок и тебе не с кем поделиться этим знанием.

Я беззвучно встаю с кровати, одеваюсь, причесываюсь и собираю вещи. Я не знаю, который час, но думаю, что около пяти. Потом я пересчитываю свои сбережения. Накопленное раньше плюс заработок плюс чаевые плюс плата за выгуливание Гамлета плюс пять долларов от мисс Уилкокс – всего тридцать один доллар и двадцать пять центов.

Стараясь не шуметь, я крадучись спускаюсь по главной лестнице. И вот я в кабинете мистера Моррисона, в руке у меня старый мамин саквояж, и небо за окном начинает светлеть. Я кладу письма Грейс на стол и пишу мистеру Моррисону записку на фирменной бумаге «Гленмора», объясняя, как эти письма ко мне попали.

Я пишу еще три записки, на каждой указываю, кому она предназначена, и кладу в корзинку для почты. Первая записка – папе. В ней два доллара – остаток того, что он должен за мула, Пряника, – и обещание, что я буду ему писать. Вторая – маме Уивера. В нее вложены двенадцать долларов и семьдесят центов; я прошу потратить эти деньги на уплату налогов Эмми. В третьей записке кольцо – маленькое тусклое колечко с опалом и двумя гранатами. Эта записка адресована Ройалу Лумису; я пишу, что нужно узнать, согласится ли «Таттл» принять кольцо обратно и вернуть за него деньги, что я прошу прощения и надеюсь, что мечта Ройала о собственной сыроварне когда-нибудь непременно сбудется.

По пути из кабинета прохожу мимо стойки-вешалки из гнутых веток и оленьих копыт. Во мраке холла она походит на дерево из сказок, темное и зловещее, и на миг мне кажется, что вот сейчас оно протянет ко мне когтистые лапы, схватит, сожмет так, что не вырваться. На вешалке висит женская соломенная шляпка – поля истерлись, черная лента обтрепалась и пошла бахромой. Эту шляпку повесила сюда Грейс Браун, когда они с Честером вошли в отель. Я снимаю с крюка эту маленькую поношенную шляпку и чуть не поддаюсь порыву растоптать ее. Потом все же отношу в комнатку и кладу рядом с телом Грейс.

Я беру руку Грейс в свои. Рука гладкая и холодная. Знаю, нарушить обещание – это очень плохо. Но гораздо хуже, если обещание нарушит тебя – вернее, разрушит.

– Я не стану этого делать, Грейс, – шепчу я ей. – Можешь мне являться, если тебе угодно, но я их не сожгу.

На заднем дворе «Гленмора», уже на входе в лес, стоит коттедж, где спит мужская прислуга. Там темно и тихо. Я подбираю горстку мелких камешков и швыряю один в окно на втором этаже. Но к окну никто не подходит, и тогда я бросаю второй камешек, и третий, и наконец окно открывается, и показывается заспанное лицо Майка Бушара.

– Это ты, Мэтти? Что случилось?

– Позови Уивера, Майк. Мне нужно с ним поговорить.

Майк зевает.

– А? Что?

– Мне нужен Уивер! – шиплю я. – Позови его!

Майк кивает, его голова скрывается, и через несколько секунд появляется голова Уивера.

– Чего тебе? – спрашивает он с недовольным видом.

– Я уезжаю.

– Что-о?

– Я уезжаю, Уивер.

Голова исчезает. Не проходит и минуты, как дверь коттеджа распахивается и Уивер выскакивает на улицу, поправляя подтяжки поверх полузастегнутой рубахи.

– Куда ты едешь?

Вместо ответа я лезу в карман юбки – и вкладываю в ладонь Уивера семь долларов.

– Это зачем?

– Это тебе, на билет до Нью-Йорка. А то, что ты заработал в «Гленморе», пойдет на съем комнаты и на еду. Потом найдешь работу, но для начала этого хватит, чтобы продержаться несколько месяцев.

Уивер качает головой.

– Не нужны мне твои деньги. Я их не возьму, – и сует семь долларов мне обратно.

Я бросаю их на землю.

– Лучше подними, – говорю я. – Не то их поднимет кто-нибудь другой.

– Мэтти, дело же не только в поезде и квартире. Сама знаешь. Дело в маме. Ты же понимаешь, я не могу ее бросить.

– С ней все будет хорошо.

– Нет, не будет! Ей некуда будет пойти, когда Эмми лишится дома.

– Она не лишится. Ее налоги уплачены. Аукцион отменен. Ты что, не слышал?

Уивер смотрит на меня долгим пристальным взглядом.

– Нет, не слышал.

– Так услышишь.

– Мэтти, но…

– До свидания, Уивер. Мне надо идти. Сейчас, пока Стряпуха не проснулась.

Уивер наклоняется, поднимает деньги. Потом обнимает меня и прижимает к себе так крепко, что, кажется, переломит надвое. Я в ответ тоже крепко обнимаю его за шею, надеясь перенять хоть немного его силы и бесстрашия.

– Почему, Мэтт? Почему ты едешь прямо сейчас? – спрашивает он.

Я смотрю на «Гленмор». Вижу слабый свет в окне маленькой спальни, примыкающей к гостиной.

– Потому что Грейс Браун уехать не может, – говорю я.

Мы размыкаем объятия. В глазах Уивера стоят слезы.

– Не плачь, Уивер, не надо. Если ты будешь плакать, у меня не хватит духу. Я побегу обратно, снова нацеплю передник – и тогда все, конец.

Он кивает и сглатывает комок в горле. Потом наставляет на меня палец, как дуло пистолета.

– Насмерть, Матильда Гоки, – говорит он.

Я улыбаюсь и целюсь в него.

– Насмерть, Уивер Смит.

Только что пробило десять. Солнце давно взошло, на небе ни облачка – идеальное летнее утро. Я стою, полна страха и решимости, на перроне в Олд-Фордже.

Есть ли слово, которым можно определить то, что я чувствую? Когда боишься того, что тебя ждет, и в то же время стремишься к этому всей душой? Ужастремление? Радострах? Нетерпаника? Если такое слово есть, я его найду.