Кровь капает с лица на снег, но я не обращаю на нее внимания. Я думаю только о Ханне. Я не могу допустить, чтобы с ней что-то случилось, не только потому, что это моя ответственность, но и потому, что она мой друг, хоть она об этом и не знает. То, что она написала в дневнике, честнее и важнее всего, что мне когда-либо говорили взрослые. И даже если я и зол на нее за то, что она написала о папе, я не жалею, что прочитал дневник.

«Отойди от края, пожалуйста, – думаю я. – Не стой так близко к краю».

Но Ханне спокойно стоит рядом с Маргаретой, она ничего не помнит и ничего не понимает. Ей и невдомёк, что старуха столкнет ее со скалы вниз при первой удобной возможности.

И я единственный, кто может ей помешать.

Я выпрямляюсь и иду к ним. Снег заглушает звук шагов, и они не слышат моего приближения. Наконец я вижу внизу под горой Урмберг. Угадываю шпиль церкви и трубы домов, скрытых деревьями.

Я так близко, что могу их коснуться. Плеча Ханне или нелепой шапки Маргареты с сердечками.

Я чувствую внутри необычайную твердость. Вместе сердца у меня кусок льда. На смену страху и отчаянию пришли сила и решимость.

Я не позволю ей убить Ханне.

– Ханне, – говорю я.

Кто-то зовет меня по имени.

Сначала мне кажется, что это мое воображение, что этот голос звучит только у меня в голове. Потому что зачем кому-то звать меня здесь, на горе?

Но женщина рядом со мной, чье имя я уже успела забыть, стремительно оборачивается на голос. Я делаю то же самое, но медленно, поскольку ноги и спина горят от боли после изнурительного подъема на гору.

В снегу передо мной стоит мальчик.

В нем есть что-то смутно знакомое. Что-то в изгибе губ и напряженном взгляде темных глаз. И в голосе, детском, но звучном, как у певца.

Ему на вид лет пятнадцать, одет он в старый пуховик, шапку и обледенелые джинсы. Длинный розовый свитер выглядывает из-под куртки, и одна нитка свисает до земли. На щеке – глубокая рана, из которой кровь течет на подбородок.

Я смотрю на женщину, на ее тощую фигуру, на красные щеки и мелкие темные глаза-пуговки, распахнутые от удивления.

– Джейк Ульссон, что, ради всех святых, ты тут делаешь? – восклицает она. – Твой отец знает, что ты здесь?

– Пойдемте, Ханне! – говорит мальчик, не отводя от меня взгляда. – Нам надо идти.

– Она никуда не пойдет, – возражает женщина. – А вот ты пойдешь, Джейк Ульссон. Марш домой к отцу. Бог знает, как он нуждается в тебе и сестре.

Мальчик по имени Джейк делает шаг вперед и хватает меня за руку, одновременно женщина усиливает хватку. Его большие темные глаза полны решимости. Он смотрит мне прямо в глаза.

– Она хочет столкнуть вас со скалы, – выдыхает он, кивая на женщину.

– В жизни не слышала большей глупости, – отвечает та, поднося руку к лицу, словно желая показать, как сильно удивили ее его слова.

– Да, вы хотите столкнуть ее вниз, потому что она начала вспоминать. Вы боитесь, что она вспомнит, что вы с Магнусом убили того полицейского, Петера! И что вы держали ту женщину с длинными волосами в подвале.

При этих словах у меня подкашиваются колени, но он крепко держит меня за руку, и мне удается удержаться на ногах.

– Петер мертв?

Слова, произнесенные шепотом, подхватывает ветер и уносит прочь к деревьям, словно лес не хочет, чтобы их кто-то услышал.

Мальчик кивает.

Женщина мрачно смотрит на меня.

– Не верьте этому… – говорит она и сплевывает в снег. – Он только и делает, что создает проблемы с самого детства. Его мама так сильно переживала за него, что умерла от переживаний. Пойдем, Ханне, нам надо идти к Петеру. У нас нет времени на всякие глупости.

– Не слушайте ее, – просит мальчик. – Она лжет. Она убийца.

Женщина смеется и заходится кашлем.

– Боже мой, Джейк, должна признаться, у тебя богатое воображение. От кого ты его унаследовал? Явно не от твоего отца-пьяницы, в этом я точно уверена.

Я не знаю, кому верить. Ситуация абсурдна. Я стою на горе посреди леса в снегу по колено с двумя незнакомыми людьми.

Рассказ мальчика звучит невероятно. Но я понятия не имею, что случилось с Петером. Что угодно могло случиться, даже преступление.

Но убийство?

Нет, это невозможно. Я бы не могла забыть такое. Хоть что-то должно было отложиться в памяти? Не могло же такое происшествие пройти бесследно.

Я смотрю на женщину с глазами-пуговками.

Зачем она привела меня на гору? Может, в словах мальчика есть правда?

Женщина медленно кивает.

– Ханне, – нежно, словно обращаясь к ребенку, говорит она. – Вы же сама слышите, как нелепо это звучит.

Женщина тянет меня за одну руку, мальчик – за другую.

Я топчусь между ними в снегу.

Мы все ближе и ближе к краю уступа.

Целый час мы идем по следам в снегу к захоронению. Расстояние небольшое, но приходится идти по глубокому снегу и перелезать через упавшие деревья и валуны. Каждый шаг дается с трудом, ноги горят от напряжения.

Перед нами поляна. Бело-голубая оградительная лента, обвязанная вокруг деревьев, покачивается на ветру. Вся поляна утоптана.

– Непонятно, куда они пошли дальше, – говорит Андреас. – Здесь слишком натоптано. И снег быстро засыпает следы.

Я смотрю на следы ног полицейских, криминалистов и любопытствующих. Отряхиваю снег с одного из камней в захоронении и присаживаюсь. Моим ногам нужен отдых.

– Как думаешь, куда они пошли?

Я говорю «они», потому что мы с Андреасом сразу поняли, что Ханне в лесу не одна. В снегу были следы по меньшей мере двух, а может, и более человек.

Андреас подходит ко мне, опирается руками о колени и оглядывается. Изо рта вырываются облачка пара, щеки красные от мороза. Кристаллики льда застыли в щетине на подбородке.

– Понятия не имею, – выдыхает он.

Мне холодно. Пока мы шли, я не чувствовала холода, но теперь вся дрожу. Кожа под пуховиком в холодном поту, камень, на котором я сижу, просто ледяной.

Змеиная гора возвышается над нами, как темный великан. Где-то раздается хруст ветки, наверно, под копытом косули или лося.

И как всегда, оказываясь здесь, я думаю о скелете, который мы нашли. И о всех тех летних вечерах, когда мы с друзьями распивали тут пиво и ждали ребенка-призрака, который так никогда нам и не явился. О друзьях, разъехавшихся кто куда – в Стокгольм, Катринехольм, Эребру.

О Кенни, который отправился в совсем другой долгий путь.