– Кто это был? – спросила я.

Мать остановилась и пристально посмотрела на меня. Она переводила взгляд с меня на дверь и обратно, и ее рот то открывался, то закрывался.

– Кто это был? – повторила я.

Она помахала рукой, как будто отгоняла муху.

– Никто. Никто. Там абсолютно никого не было.

– Мама…

– Дорогая. Клянусь. Никого не было.

Как и детский плач, голос начал стихать. Я слышала лишь приглушенное шарканье подошв и приглушенный гул голосов. Кто знает, вдруг этот голос звучал лишь в моей голове?

И я ей поверила; ведь мой разум был пуст. В нем не было ничего, а здесь она предлагала мне утешение. И я с жадностью набросилась на него, как голодный ребенок.

Моя рука скользнула по больничным простыням и крепко сжала ее руку. Я знала одно: это была боль. Я чувствовала ее глубоко в груди.

Мать убрала мне волосы со лба, как она это делала, когда я была маленькой.

– С тобой хотел поговорить доктор.

– О чем?

Она заколебалась.

– О твоем состоянии.

– Мама… – Я глубоко вздохнула. – Что произошло?

Она сделала большие глаза. Ее рот открылся, и на миг я подумала, что она собирается сказать мне правду, затем кто-то громко постучал в дверь. Она отстранилась и посмотрела на дверь, как наседка, готовая защищать свой выводок.

В комнату вошел старик в белом халате, и ее плечи опустились.

Он посмотрел на меня, и лицо его прояснилось. Это был пожилой лысеющий мужчина с брюшком и румяными щеками. Он напомнил мне Деда Мороза. Для врача он выглядел слишком счастливым, слишком дружелюбным.

– Что ж, похоже, моя пациентка, наконец, проснулась, – сказал он, подходя ко мне ближе, и протянул руку. – Доктор Уэнделл.

Я ответила на его рукопожатие.

– Привет, – тихо сказала я.

Еще раз улыбнувшись, он открыл медицинскую карту и сел на стул рядом со мной. Моя мать села с противоположной стороны, крепко держа меня за руку, как будто это был спасательный круг.

– А теперь я хотел бы поговорить с вами о том, что произошло… – Его губы продолжали двигаться. Моя мать испуганно посмотрела на меня. Но я не слышала ни слова.

Мысленно я видела лишь пятна красной крови. Ее было так много! Куда ни посмотри, все вокруг меня было в крови.

Мои руки и тело были пропитаны ею. А еще мне было больно. В моем животе поселилась жгучая боль, от которой я задыхалась.

Не обращая внимания на врача, я спустила одеяло до бедер, потянула вверх больничную рубашку и увидела на животе уродливый шрам.

И тогда я поняла правду.

Мой ребенок. Самая лучшая вещь в моей жизни исчезла.

Мой ребенок.

Мой ребенок.

Мой ребенок.

Моего ребенка не было.

– Поверьте, мне тоже жаль… – Доктор дружески похлопал меня по руке. Я онемела. – Я говорю это совершенно искренне.

Мать вытерла мне слезы.

Я покачала головой. Писк зазвучал быстрее. Врач взглянул на аппарат.

Я все ждала, когда один из них скажет, что это просто дурацкая шутка. Ждала, что в палату войдет медсестра с тугим свертком в руках.

Но этого не произошло.

Врач встал. Писк усилился.

– Виктория, – тихо сказал он, – прошу вас, успокойтесь.

Успокоиться? Это как? И как он мог ожидать от меня, что я успокоюсь? Мой ребенок мертв.

Все пропало.

Врач заговорил с моей матерью. Но, опять же, вполголоса.

Он вызвал медсестру. Та прибежала, и через пару минут доктор ввел мне в капельницу очередную дозу лекарства.

– Нет, – простонала я. Мои губы задрожали. – Мой ребенок…

Я недоговорила и вновь погрузилась в темноту.

Дайте мне моего ребенка, дайте мне моего ребенка, дайте мне моего ребенка…

Через три дня меня выписали из больницы. Меня заставили пройтись по палате – врач хотел убедиться, что мой шрам от кесарева сечения заживает нормально. Всякий раз, когда он пытался заговорить со мной о моей потере, я затыкала уши. Я отказывалась это слышать. Каждый час был для меня сущей пыткой.

В день выписки я ничего не чувствовала. У меня был разрушенный брак. Муж, который, по словам врача, умер.

Я потеряла ребенка.

Но было… было и что-то еще. Огромная часть моих воспоминаний была вырезана и украдена у меня. Впрочем, какая разница. Если они ушли, значит, я с ними не справилась. Наверняка на то имелась причина.

Готовясь к выписке, я сказала матери, что она может оставить цветы себе или же подарить их кому-нибудь. Я не могла на них смотреть. Я никого не впускала к себе, кроме матери или Рене. Мать хотела отвезти меня домой, но я сказала ей, что меня заберет Рене. Я боялась, что не вынесу жалостливых взглядов матери.

Я вышла из дверей больницы в пижаме и с разбитым сердцем. Я дышала, превозмогая боль, и пыталась убедить себя, что это не страшно. Я не решалась посмотреть на швы.

Ничего страшного.

Ничего страшного.

Ничего страшного.

Всю дорогу до дома я сидела как каменная статуя. Я смотрела на людей и дома, но ничего не видела. Все вокруг было черно-белым.

Весь мой мир лежал в руинах. Как же несправедливо, что все остальные люди такие… счастливые. Почему бы им не пострадать вместе мной? Не почувствовать эту боль? И когда все это закончится?

Ничего страшного.

Ничего страшного.

Ничего страшного.

Чем дольше я мысленно повторяла это, тем лучше мне становилось. Я закрыла глаза и представила свой беременный живот. Это была хорошая мысль, и на секунду я смогла дышать.

Рене и моя мать были согласны в одном: они не хотели, чтобы я оставалась в доме. Но я осталась. Все остальное в мире было украдено у меня, был лишь этот дом.

Рене изо всех сил пыталась переубедить меня, но я стояла на своем. Мы въехали на мою подъездную дорожку. Я открыла глаза и посмотрела на дом. Я увидела свой дом и больше ничего.

Я отперла входную дверь и вошла в прихожую. В ноздри мне тотчас ударил запах дезинфектанта. А еще там стояла мертвенная, гробовая тишина. Неестественная, какая бывает после чего-то ужасного.

В доме было пусто, но повсюду громоздились коробки. Мать сказала, что я собиралась выставить дом на продажу и переехать. Я с трудом себе это представляла. Мы с Уэсом построили этот дом, чтобы создать прекрасную семью. Зачем мне куда-то переезжать?

Рене схватила меня за локоть.