Волновала Ростова и судьба Софьи. Тут проблемы были гораздо более серьезными и не ограничивались разрезанием мяса на тарелке и необходимостью менять девочке одежду. Появление ребенка в гостинице «Метрополь» не могло остаться незамеченным. Даже если Софья пробудет у графа несколько недель, в любой момент ее может заметить какой-нибудь бюрократ, который имеет достаточно власти и полномочий, чтобы запретить девочке жить в отеле.

По поводу Софьи граф волновался еще и потому, что на следующее утро после того, как девочка съест его бисквиты и клубнику, она сядет на стул и будет смотреть на него темно-синими огромными глазами в ожидании предложений о том, чем они будут заниматься.

Предчувствия графа по поводу Мишки оказались полностью обоснованными.

Вечером двадцать первого июня Михаил Миндих поступил так, как ему советовал граф. Он поехал в свой отель, принял ванну, поел и лег спать. На следующее утро он проснулся и по-новому оценил произошедшие накануне события.

Михаил признал правоту графа, утверждавшего, что все дело сводилось лишь к нескольким десяткам слов. Шаламов не просил Мишку выбросить фразы из известных произведений Чехова, таких как «Вишневый сад» или «Чайка». В своем письме Чехов написал пару предложений, которые мог написать любой другой русский путешественник. Он написал их и совершенно о них забыл.

Михаил оделся и позавтракал. После этого он направился в Центральный дом литераторов. По пути в ЦДЛ на Арбатской площади он увидел памятник Горькому, который поставили на том месте, где раньше стоял памятник Гоголю. Помимо Маяковского, Максим Горький был для Мишки главным современным писателем.

«Вот этот человек, – подумал Михаил, стоя на тротуаре напротив памятника и мешая движению прохожих, – писал так искренне и прямолинейно, что его воспоминания стали нашими воспоминаниями о нашем собственном детстве».

Горький переехал жить в Италию, но в 1934 году Сталин заманил его в Россию и подарил писателю бывший особняк Рябушинского, чтобы тот мог стать во главе приверженцев соцреализма и сделать этот художественный стиль единственным литературным стилем, существующим в стране…

«И чем же все это закончилось?» – мысленно спросил Михаил памятник Горькому.

Ничего хорошего из этого не получилось. Булгаков за последние годы не написал ни строчки. Умолкла и Ахматова. Мандельштам уже отсидел один срок, и его снова арестовали. А Маяковский? Ох, Маяковский…

Мишка дернул себя за бороду.

В 1922 году он говорил графу, что эти четыре русских литератора объединят свои усилия и создадут новую русскую поэзию. В конечном счете так оно и получилось. Они создали новую поэзию, только это была поэзия молчания.

– Да, – сказал Мишка памятнику. – Молчание тоже может быть выражением личного мнения. Молчание может быть формой протеста. Молчание может иметь свои литературные стили, поэтический размер и правила. Для такой поэзии не нужны карандаши, такая поэзия пишется в душе, когда человек приставляет пистолет к своей груди.

Мишка повернулся спиной к памятнику Горького и передумал идти в Центральный дом литераторов. Он двинулся в сторону Гослитиздата. Войдя в здание, он открыл и потом закрыл массу дверей и наконец добрался до комнаты, в которой происходила встреча членов редколлегии под председательством Шаламова. На столе, расположенном в центре комнаты, стояли тарелки с нарезанным сыром и селедкой, при виде которых Мишка почему-то пришел в бешенство. Он посмотрел на членов редколлегии – молодых парней и девушек, занимавших позиции младших редакторов. Вид этих искренних и чистых молодых людей еще сильнее разозлил Мишку.

– Я вижу, что вы уже ножи достали! – выкрикнул Мишка. – Отлично! Что сегодня будем резать? Что-нибудь из «Братьев Карамазовых»?

– Михаил Федорович, что ты говоришь? – произнес Шаламов.

– А это еще что такое? – закричал Михаил, увидев в руках одной из девушек бутерброд с селедкой. – Это хлеб из Берлина? Осторожнее с ним, товарищ! Откусишь кусок, и Шаламов тебя из пушки выстрелит!

По выражению лица девушки Мишка понял, что она считает, что он сошел с ума. Тем не менее девушка положила бутерброд на стол.

Шаламов встал.

– Михаил, – сказал он, – ты чем-то явно расстроен. Давай потом спокойно поговорим в моем кабинете, и ты расскажешь, в чем дело. А сейчас у нас важное совещание, которое займет пару часов. У нас сейчас много дел…

– У вас много дел? Я в этом не сомневаюсь!

Мишка стал хватать со стола бумаги и снова бросать их на стол.

– Я знаю, какие у вас дела! Надо переставить памятник с одного места на другое! Кое-что вычеркнуть из рукописи! И тебе надо к пяти часам успеть в баню с товарищем Сталиным, ведь кто-то же должен тереть ему спину!

– У этого человека бред, – произнес молодой мужчина в очках.

– Михаил, перестань! – умоляющим тоном произнес Шаламов.

– Будущее русской поэзии – это хайку! – закричал напоследок Мишка, вышел и громко хлопнул дверью. Потом, выходя на улицу, он так же громко захлопнул за собой все двери.

И какие же последствия имело его поведение?

Очень скоро те, кому это предписывалось по долгу службы, узнали, что Мишка в сердцах наговорил на собрании редакции. В августе Михаила вызывали на допрос в ленинградский НКВД, а в ноябре его судила «тройка». В марте 1939 года Мишку отправили в Сибирь.

Граф отнюдь не напрасно волновался за Нину. Она не вернулась в «Метрополь» ни через месяц, ни через два, ни даже через год. В октябре граф пытался навести справки, где она могла находиться, но ничего конкретного не узнал. Можно было предположить, что Нина сама пыталась связаться с графом и отправить ему весточку, но из этого тоже ничего не вышло. В общем, Нина бесследно исчезла, словно растворившись на необъятных просторах матушки-России.

Вполне обоснованно переживал граф и по поводу пребывания Софьи в отеле. Через две недели после того, как девочка поселилась в «Метрополе», в органы госбезопасности пришло письмо с сообщением, что у «бывшего», проживавшего на шестом этаже, появилась пятилетняя девочка, о происхождении и родителях которой ничего не известно.

Это письмо прочитали те, кто обязан был это сделать по долгу службы, после чего послание отправили на два этажа выше, а потом еще выше. В конце концов письмо оказалось на столе чиновника, который одним росчерком пера мог бы отправить Софью в приют.

Однако этот чиновник прочитал дело графа и выяснил, что Ростов общался с одной известной актрисой, которая уже много лет была любовницей круглолицего человека, не так давно ставшего членом Политбюро. Находясь в четырех стенах небольшого серого кабинета в самой бюрократизированной ячейке госаппарата, тяжело себе представить внешний мир. Но совсем не тяжело представить, что может случиться с тем, кто рискнет отправить в приют внебрачную дочь члена Политбюро. Такая инициатива была бы поощрена последней сигаретой и повязкой на глаза.