— Катерина!.. Я к кому обращаюсь?!

Обернулась, опять поправляя оправу на переносице:

— Что, папа?

— Собирайся. Мы уезжаем немедленно. Я не собираюсь платить еще за сутки в этом жульническом заведении только потому, что…

— Я же вам говорила, медицинскую помощь жертвам теракта в полном объеме финансирует господин Фроммштейн и группа «Блиц», — очень спокойно, будто ребенку, напомнила врач.

— Я, слава богу, пока не нуждаюсь в благотворительности. Катя моя дочь, а не этого… как его…

— В таком случае вам не должно быть безразлично состояние здоровья девочки. Лично я посоветовала бы вам оставить ее в клинике еще на несколько дней. Но если вы настаиваете на выписке, то завтра к обеду…

Беседа совершила полный круг. И, судя по истерическим взлетам в голосе отца, он был готов еще не на один такой же. Врач разговаривала всё так же ровно и терпеливо, однако уже поглядывала на часы. А если она все-таки сдастся, заставит его написать какую-нибудь расписку, и…?!

Катя на невидимый шаг пододвинулась ближе к кровати. Искоса проверила расстояние до подушки: не промахнуться бы. И, придерживая за локоть сломанную руку, осторожно рухнула на спину. Причем таки зацепилась за что-то твердое затылком.

Но в общем всё прошло настолько гладко, что даже удивительно: у нее, тотально невезучей, впервые в жизни решившейся испробовать приемчик из арсенала… неважно чьего — получилось! Забегали, зашумели, затарабанили наперебой медицинскими терминами. Отца, пришибленно умолкшего на полуслове, вытурили из палаты, и он почти не пробовал сопротивляться. Под нос сунули мерзко пахнущую гадость, чьи-то пальцы обхватили запястье здоровой руки, и Катя, перепугавшись — укол?! — открыла глаза. Встретилась взглядом с раскосой докторшей; та беззвучно шевелила губами, маленькими и пухлыми, вырезанными сердечком. Сердечко улыбнулось. Понимающе и, пожалуй, заговорщически.

И она рискнула:

— Скажите, пожалуйста… Сергей Старченко. Который в реанимации. Как он?..

Врач досчитала пульс до конца минуты. Нахмурилась. Начала считать заново. Катя и сама слышала его — все быстрее, быстрее, словно поезд, удаляющийся от перрона… Почему она не отвечает?! Еще быстрее! И внакладку, не в такт, совсем неслышно:

— Он… всё?

— То есть? — Врач отняла руку. — Состояние стабильно тяжелое. В общее отделение пока не переводим, может быть, завтра.

— Спасибо…

Выдохнула легко, будто колечко дыма с кончика длинной сигареты… прикусила язык. Докторша смотрела как-то странно, сузив глаза настолько, что там, казалось, вообще не осталось щели для взгляда. Катя поежилась.

— Еще раз увижу возле реанимации — сдам на руки отцу, — отчеканила врач.

И вышла из палаты.

…А что еще оставалось делать?

Стояла тишина, мягкая и чуть пружинистая, как медицинская вата, с тем же еле уловимым лекарственным запахом. Мертвый час. Катя выглянула в коридор — правда пусто или кажется? — и тихо, по стеночке выскользнула наружу. А с другой стороны, разве она не ходячая больная? В этом крыле, пожалуй, можно смело передвигаться в любом направлении. Да и узкоглазая докторша наверняка уже сменилась с дежурства.

Вышла на середину коридора и зашагала вперед широким гренадерским шагом. Спохватилась: выпрямила спину, расправила плечи и ступила от бедра, стараясь поточнее вспомнить, как учила ставить носок хореограф из съемочной группы… хотя какая разница? Состояние стабильно тяжелое. Он, конечно, лежит. И вряд ли встретится ей в коридоре.

Всё равно. Она — почти звезда, пускай со сломанной рукой и подбитым глазом, но зато, что принципиально, без очков. Она чуть-чуть было ею не стала. И стала бы, запросто победив их всех на том реалити-шоу. И Марисабель.

Вот так. Получилось. Без малейшей дрожи во внутреннем голосе.

Впереди маячили двери с рифленым стеклом; странно, вроде же не было никаких дверей, был сквозной проход в другое крыло. Еще не подойдя и не дернув за ручку, Катя заподозрила, что дверь может быть и заперта. Так оно, естественно, и оказалось.

С минуту она топталась на месте. Вернуться в палату и ждать завтрашнего утра? Вот так просто лежать на кровати и ждать — в пустоте, напряженной и колкой, как тезеллитовое поле? И еще неизвестно, что будет завтра. Даже с ней самой. А с Сережей?!

Перпендикулярно к запертой двери в стене имелась еще одна, двустворчатая, с зеленой надписью «выход» сверху. Катя приоткрыла левую створку: ступеньки. А если спуститься вниз, на первый этаж, пройти по вестибюлю, найти еще одну лестницу?.. Вообще-то она категорически не ориентировалась на местности, особенно в сложных постройках. Но в крайнем случае можно будет у кого-то спросить. Придумать, будто она пошла на процедуры и заблудилась… ну, что-нибудь.

Больничные тапочки захлопали по ступенькам весело и гулко, словно аплодисменты в пустом цирке. Она лихо преодолела полтора пролета, потом сообразила, что спускается в подвал, и вернулась на пролет вверх. Двустворчатые двери были закрыты неплотно, и сквозь щель Катя оглядела видимую часть вестибюля. Монстера, китайская роза, окно, пуфики, пусто. Пришло в голову, что именно здесь, в вестибюле, может отсиживаться отец, и даже скорее всего. Но осмотреть из укрытия всё помещение никак не получалось, приходилось рисковать.

Приоткрыла створку. И храбро — не передумать, не отступить! — шагнула вперед.

— Ну ни фига себе!

— Какие люди — без охраны…

— Привет, Дылда.

В первый момент ее сотряс испуг. Нервная реакция — на внезапные голоса, на три темные фигуры против света, на чью-то руку на плече… Рука, впрочем, от резкого движения тут же убралась, будто турнули наглого кота. Лица одноклассников постепенно сфокусировались, приобрели очертания, знакомые и банальные, словно обложка задачника по физике. Ну да, конечно. Они с Сережей как-то встретили эту троицу на набережной…

— Не знал, что тебя тоже сюда положили, — сказал Бейсик.

— А мы к Стару, — встрял Воробей. — Только нас к нему не пускают. Типа кто вы, мол, такие…

— Козлы, — бросил Открывачка.

— Сережа в реанимации, — сухо сообщила она. — Туда действительно нельзя.

Хоть бы до них дошло, что здесь нечего ловить, что надо разворачиваться на сто восемьдесят градусов и топать, откуда пришли… Они стояли полукругом, загораживая проход в вестибюль, да и куда она, собственно, могла пройти, пока эти трое здесь торчат? Но раздражали они, пожалуй, не поэтому.

Они были — прежние. Из прошлой жизни, которую она зачеркнула раз и навсегда, без права усомниться и передумать. Но любые судьбоносные решения набирают силу только тогда, когда обнародованы, донесены до всех и каждого. А пока все и каждый не поставлены перед упрямым фактом и даже не подозревают о его существовании, решения как бы и нет. Зато есть путь назад, удобный, завлекательный. И никто ничего не заметит. Назвал же ее Бейсик Дылдой. И она, кажется, кивнула в ответ.