– Зачем же? – сказал он. – Это – приятная работа.

Фред ушел повидаться со старыми друзьями. Вернувшись вечером, он рассказал, что один из них умер от передозировки.

– Я его знал?

– Знал. У него была зеленая паутина на лице. Это он мне тогда сказал, что ты меня ищешь.

Через две недели в Вену прибыл Мишель Ребуассон. У нас было совещание в широком составе. Участвовали все, кто имел отношение к балу и мог выкроить час свободного времени. Мишель Ребуассон оказался невысоким смуглолицым бодрячком. Он встал и выдержал паузу, дожидаясь полного и всеобщего внимания. Затем заговорил, подкрепляя свои слова очень живой жестикуляцией. Он сказал, что французские политики отнюдь не в восторге от идеи превращения Вены в центр европейской жизни. Поэтому никто из них, кроме министра иностранных дел, на бал не пожалует. Но ЕТВ придает балу и политический смысл. Время великих дипломатов прошло. Теперь установление политических контактов и посредническая функция – дело средств массовой информации. Со свершившимися фактами нельзя не считаться даже мелкотравчатым политикам.

Мишель Ребуассон снял свой легкий пиджак, явив во всей красе броский, с ярким узором галстук. Когда шеф, стоя, ораторствовал, кончик галстука елозил по разложенным на столе бумагам. Я даже начал опасаться, как бы не нарушился порядок страниц. Но до этого не дошло. Ребуассон сел, и я должен был объяснить ему режиссерский замысел. Он задал несколько вопросов, но в общем и целом остался доволен. Он назвал проект big deal.[46]Я заметил, что техническое оснащение чревато кое-какими проблемами. Наверняка будут сложности с получением у Общественного телерадио камер и микшерных пультов.

– Все, что требуется, вы получите из Парижа, – ответил генеральный и удалился вместе с нашим коммерческим директором. Вопреки моим ожиданиям отдельный разговор со мной он счел явно излишним. А в беседе с глазу на глаз я бы, конечно, поинтересовался, какую нам вести линию в отношении праворадикальной публики – Бэренталя, Муссолини и Брюно? Показать их вскользь, заодно, или вообще игнорировать? Но потом я подумал, что, может, и не стоит жалеть о таком упущении. А то, чего доброго, еще придется брать интервью у этих шизиков.

Однако с Ребуассоном я увиделся еще раз, и уже вечером следующего дня. У меня была назначена встреча в баре на Зонненфельсгассе с сотрудницей румынского телевидения Антонией Родос. Она собиралась вот-вот выехать в Бухарест. Я должен был захватить с собой венский адрес писателя Мирчо Динеску, но забыл его на работе. Пришлось где-то около десяти вечера взять такси и снова ехать в офис. Перед главным входом в здание ЕТВ стояло другое такси. Мы подъехали с противоположных сторон так, что машины осветили друг друга фарами. В той машине сидел мужчина. И возможно, с дамой. Я не мог толком рассмотреть, а выходя, уже не приглядывался. Ночной портье смотрел телевизор. Он бросил на меня беглый взгляд и поздоровался. Я стоял в ожидании у лифта. А когда двери открылись, мне навстречу вышли Мишель Ребуассон и наш коммерческий. Оба выглядели смущенно. Я тоже растерялся, поскольку никак не предполагал столкнуться с ними.

– Хотите еще потрудиться? – спросил коммерческий.

– Я кое-что забыл.

– Ну, тогда спокойной ночи.

– Bonne nuit.[47]

На моем письменном столе лежала пухлая папка с режиссерским сценарием и всеми техническими схемами, в том числе планами здания Оперы, полученными из пожарного ведомства.

Я раскрыл папку и машинально перелистал бумаги. Один сложенный пополам лист, который мне постоянно требовался для консультаций с техническим персоналом, я держал в самом низу, чтобы его легче было достать. Там было написано все, что касалось графика работы трансляционной техники. А теперь снизу находились планы здания.

Тогда я не придал этому обстоятельству особого значения. А сегодня под крышей задрипанного отеля в Цхинвали, столице Южной Осетии, это не выходит у меня из головы. Вместо того чтобы думать об интервью, которые могли бы пролить свет на причины критического отношения южных осетин к центральному руководству Грузии – благо даже работал телефон, и я мог бы договариваться о встречах, – я гонял пленку в своем маленьком кассетнике, слушая разговоры, записанные за последний месяц. При этом роль ЕТВ становилась для меня все загадочнее. Не исключено, что я сам перемешал бумаги в своей папке во время совещания, когда хотел показать кое-что генеральному директору. Да и вообще могла быть тысяча причин отсутствия Мишеля Ребуассона на балу в Опере. Тем не менее меня неотвязно мучил вопрос: имело ли ЕТВ какое-то отношение к тому, что произошло? Знал ли что-нибудь Мишель Ребуассон? Это смахивало на бред. Я не мог найти никаких реальных подтверждений. Не идти же в полицию с заявлением: «Вы уже установили виновных. А вот я вам дам другую наводку – в моей папке обнаружилась странная перемена. Хотя, конечно, я и сам мог перетасовать бумаги».

После того эпизода в Хорватии, когда я наблюдал, как мертвого солдата переодели в цивильное и положили на дорогу для съемки, я понял, что от этой фирмы можно ожидать всего, что угодно. Почему Мишель Ребуассон во время телефонного разговора, когда он выражал мне соболезнование в связи с гибелью Фреда, поручил мне смонтировать из всего отснятого материала фильм на 115 минут? Почему именно мне? Ведь знал же он, в каком я был состоянии. Или я сидел за режиссерским пультом именно для того, чтобы потом монтировать фильм? Если бы мне не поручили режиссерскую роль, я, несомненно, находился бы в зале в качестве репортера для работы с восточноевропейскими политиками – и сейчас был бы уже покойником.

Целый месяц я безуспешно возился с документальным материалом. Я не мог тогда думать ни о чем, кроме смерти Фреда, и потому с фильмом ничего не получалось. Я взял отпуск и начал собственное расследование. Теперь, когда смонтированная лента сулит в самом скором времени неслыханные в истории документального кино прибыли, я спрашиваю себя: разве любой человек, замысливший это предприятие, не руководствовался тем же инстинктом, что и я, когда делал свои сенсационные репортажи? Тут требовалась какая-то подсказка. Без этого никому не придет в голову снимать бал в Опере потому, что там возможна катастрофа. И пока я сам не довел себя до сумасшествия, лучшее решение – договориться о встречах с южноосетинскими политиками. Если телефон еще работает.

Коммерциальрата Шварца я посетил в его ложе около одиннадцати часов. Но Ян Фридль не пожелал идти со мной. Он сказал, что заглянет к министру по делам искусств. Не думаю, что он сделал это. Скорее, Ян ожидал увидеть министра в нашей ложе. Итак, я направился к Шварцу, его ложа находилась ярусом выше. Публики в ней как сельдей в бочке – в сборе было все семейство. Младшая дочка только что спустилась потанцевать. Они пили церковное вино – дар монастырских виноградников близ Гобельсбурга. Сначала мы говорили о листовках. Но и здесь никаких подробностей я не узнал. Листовки разбрасывали откуда-то сверху. Когда мы сдвинули бокалы, Шварц сказал, мол, ему есть что отпраздновать: у него на мази выгодная сделка с одной швейцарской торговой фирмой.