Убийства в Солтмарше. Убийство в опере - Глэйдис Митчелл

В том, чтобы рассказывать от первого лица, в особенности когда речь идет об убийстве, есть масса неудобств. Однако я был замешан в этом деле с самого начала и до конца, видел столько всего и в таких разнообразных ракурсах, и с таких разных точек зрения, что не могу оставаться в стороне и вести рассказ беспристрастно.

Я учился в Оксфорде и уже готовился к адвокатуре, когда скончался мой дядя-холостяк, оставив мне тридцать тысяч фунтов с условием, что я стану священнослужителем. Моя мать и сестры жили на двести пятьдесят фунтов в год, да еще я задолжал отцовскому другу сэру Уильяму Кингстону-Фоксу, который помогал оплатить мою учебу. Я быстренько ухватился за такую возможность и три года проработал в трущобах Ист-Энда. Потом сэр Уильям рекомендовал меня преподобному Бедиверу Куттсу, викарию деревни Солтмарш, и я стал его помощником.

Мистер и миссис Куттс мне не нравились, зато нравились Уильям и Дафни. Дафни, когда мы познакомились, было восемнадцать, а Биллу, то есть Уильяму, — четырнадцать. В Дафни я, нечего и говорить, потом влюбился. Точнее, сразу. Дафни и Уильям приходились старому Куттсу племянниками и носили ту же фамилию.

Теперь я понимаю: бикфордов шнур начал тлеть в тот роковой день, когда миссис Куттс узнала, что наша служанка, спокойная, вежливая и весьма хорошенькая деревенская девушка по имени Мэг Тосстик, ждет ребенка. Сама Мэг знала об этом, наверное, уже месяца три, но держала рот на замке, а нервы свои — на привязи. Что по меньшей мере очень похвально, ибо забеременеть, не будучи замужем, да еще у такой хозяйки, как миссис Куттс, — от эдакого впору биться в истерике (не мое выражение, а Дафни).

К чему привело открытие миссис Куттс, представить нетрудно. Девушку погнали прочь, хоть она и говорила хозяйке, что отец поколотит ее и вышвырнет на улицу, если она лишится работы; этот старый черт неизменно являлся на обе воскресные службы — он выполнял у нас обязанности жезлоносца.

Еще миссис Куттс сказала мужу, что за Мэг следует возносить общественные молитвы.

Если в Куттсе и было чем восхищаться, так лишь тем, что, несмотря на весь трепет перед женой, он никогда не позволял ей вмешиваться в свою работу. Дома она властвовала безраздельно, а в церкви, как и велит женщинам Библия, вела себя смиренно.

Общественные молитвы, ответил он жене, начнут возносить, буде того пожелает сама девушка, а потом спросил у меня, пойду ли я к Мэг домой попытаться урезонить ее отца или же ему пойти самому. Я, нечего и говорить, предоставил это ему.

В конце концов Мэг взяли к себе мистер и миссис Лори, хозяева таверны — необыкновенно, кстати, друг на друга похожие, — и обещали о ней позаботиться. Я не знал, заплатил ли им Куттс, скорее всего заплатил. Хоть он мне и не нравился, когда дело касалось его прихожан, старик вел себя исключительно достойно. Да еще выходка жены задела его за живое. Так или иначе больше мы о Мэг Тосстик ничего не слышали, до самого рождения ребенка.

Первой новость, нечего и говорить, узнала миссис Куттс.

— Ну вот и дождались, — сказала она, войдя в кабинет, где мы работали с Куттсом, сняла нитяные перчатки и, расправив, положила на маленький столик красного дерева, доставшийся ей в наследство от матери. Столешница его была выложена квадратиками эбенового дерева и светлого дуба, но в шахматы никто в доме не играл, и потому на столе помещался маленький недорогой граммофон и две жестяные коробки от сигарет. Голубая жестянка с золотыми буквами — для новых игл, желтая с красными — для использованных. Я к этим жестянкам был неравнодушен, потому что мы с Дафни частенько заводили граммофон и танцевали.

Миссис Куттс сняла довольно уродливую коричневую шляпку, водрузила ее на граммофон, привычным жестом поправила волосы.

Супруга викария была высокая сухопарая дама с тонкими светлыми бровями и темными глазами, столь глубоко посаженными, что разобрать их цвет я не мог.

Упрямая линия рта и срезанный подбородок сводили на нет все попытки носа придать лицу благородно-добродушное выражение.

Миссис Куттс уселась в единственное удобное кресло, тяжело вздохнула и принялась нервно постукивать по обитому кожей подлокотнику. Именно ее нервозность меня всегда и раздражала. Руки у нее были красивые — длинные сильные пальцы. Она неплохо играла на пианино.

Как обычно, миссис Куттс немедля начала цепляться к своему благоверному, который, к моей тихой радости, не обратил на ее приход никакого внимания, только языком недовольно цокнул.

— Тебе нечего сказать, Бедивер? — осведомилась она.

— Нет, дорогая, вроде бы нечего, — ответил ее муж. — Ты не могла бы перестать постукивать? Это мешает мне сосредоточиться на проповеди.

— Если выступление получится таким же, как в прошлый раз, совершенно не важно, сосредоточишься ты или нет, — сурово сказала миссис Куттс.

Замечание, нечего и говорить, было справедливое. В прошлый раз он и на сорок процентов не выложился.

— Ты меня обяжешь, дорогая, если не будешь называть мои проповеди выступлениями. — Старикан отложил перо, отодвинулся вместе со стулом и повернулся к жене. Я уже поднялся, чтобы выйти, но он жестом велел мне вернуться к работе. Я проверял для него цитаты из классиков.

— Вижу, не видать мне покоя, пока я не узнаю все новости, — добавил он. — Так раскрой мне душу, милая Кэролайн, и будь краткой. Проповедь нужно дописать сегодня. Завтра, как ты знаешь, мне предстоит судить матч.

Он встал, снял пенсне и одарил спутницу жизни слабой улыбкой.

Куттс был мужчина средних лет с суровым лицом и голубыми глазами. Здоровенный такой субъект, с легким наклоном торса, характерным больше для спортсмена, чем для человека, проводящего много времени за книгами. Ручищи у него были волосатые, челюсть — как у профессионального борца, под брюками обрисовывались мускулистые ноги.

Выглянув в окно, викарий вдруг заревел: «Эй! Эй там!!» Я даже подпрыгнул от неожиданности. Оконное стекло в старой раме задребезжало, а миссис Куттс испуганно вскочила.

— Не волнуйся, дорогая. Там Уильям с курами. Мальчик — сущее наказание. Буду рад, когда каникулы закончатся; правда, он нужен на игре в крикет против Мач-Хартли. Нам недостает одного игрока, потому что сэр Уильям посадил Джонстона за браконьерство. Да уж, сэр Уильям скорее отпустит матереубийцу, чем браконьера. Вот досада! Джонстон — неплохой подающий.

— Какое мне дело до крикета! Меня беспокоит этот злосчастный праздник — Августовский выходной[1].

— Ты про состязания? — Уведя разговор от своей последней проповеди, Куттс взбодрился.