Надежда, как и следовало ожидать, не сбылась. От орущей и лязгающей толпы отделился всадник, помялся на границе «полянки», изучая обстановку, и с диким визгом понесся на Белбородко. Глаза хазарина горели такой ненавистью, что Степану захотелось спрыгнуть с хромого мерина и без оглядки чесануть прочь. Но здравый смысл подсказывал: нельзя, потому как догонят.

Он с тоской подумал, что и лошадью управлять в бою толком не умеет, и от сабли уворачиваться, да и ударить живого человека так, чтобы до смерти, – как-то неудобно, что ли… Вернее, опыта нет. Всякому делу опыт нужен, даже тому делу, которое злое и нехитрое.

Памятуя о золотом правиле автомобилиста – дай дорогу дураку – Степан хлопнул мерина по крупу, дабы отошел в сторонку. Пускай джигит мимо пронесется. Но мерин вдруг уперся и ни с места.

– У, скотина безмозглая, – прошипел Степан, вонзая пятки в конские бока и воротя с помощью повода конскую же голову в сторону, – пошел, говорю.

Даже не пошевелился мерин, только скосил белый навыкате глаз на Степана и посмотрел неласково, с укоризной. Если бы мог говорить, то, наверное, сказал бы что-нибудь обидное. Не понимает герой чертов, что ежели победят хазары, его, как увечного, разве что на колбасу пустят, если, конечно, умеют колбасу в восьмом веке готовить. Это только для Степана хромой неспешный конек в самый раз, а для воинственных степняков – что палка в тележном колесе.

Все, что удалось Степану, – разодрать нижнюю губу животного уздечкой и заставить дико заржать. Но ржанием джигита не отпугнешь. Джигит встал на стременах, его намерение истолковать двояко было невозможно. Получить по голове саблей совсем не хотелось. Поэтому Степан тоже привстал, нацелился рогатиной в грудь татю. И на всякий случай издал громогласный боевой «киай».

Вероятно, картина получилась впечатляющая. Почти двухметровый Степан возвышался, как врубелевский демон, этаким утесом. Хазарин осадил скакуна, бросил его вбок, обходя острие. Степан развернул корпус, отточенным навершием перекрывая путь атакующему. В правой руке Степан держал палицу, нервно поигрывая ей. Окровавленная дубина со свистом рассекала воздух, вычерчивая круги в опасной близости от ушей упрямого мерина, который и по росту и по манерам вполне бы сошел за осла.[26]

Вероятно, будь на месте Белбородко кто-нибудь другой, хазарин ничтоже сумняшеся принял бы рогатину на щит, рубанул сбоку саблей, скидывая ратовище, и бросился на раскрывшегося врага. Но вот стоит ли так действовать против воя, который в одиночку умудрился побить не менее десятка детей тархана, не получив при этом даже царапины, и который, оказывается, вовсе не истощен битвой, как сперва показалось, а находится в полной боевой готовности? Хазарин осадил скакуна, развернул боком так, чтобы в случае чего дать шпор и броситься назад, и принялся выкрикивать что-то оскорбительное и витиеватое, но из-за жуткого акцента не вполне понятное. Степан только разобрал что-то насчет кобылы и его, Степановой, матери.

Закончить тираду копченому не удалось. Из сечи вылетел Алатор на своем «битюге» и с наката налетел на хазарина. Мелькнул клинок, и голова, удивленно захлопав очами, слетела с плеч, футбольным мячом запрыгала по истоптанной сотнями ног земле. Вой хлопнул осиротевшего скакуна по крупу, свистнул, и «всадник без головы» помчался к своим.

– Ить, недомерок, – хмыкнул крайне довольный Алатор, – от седла едва видать, а тоже, речи-и-истый.

– Слышь, кровник, а много ли татей еще осталось? – поинтересовался Белбородко.

Вой мрачно кивнул:

– Как клюквы осенью на болоте. Десятков шесть, не меньше. – И добавил, почему-то пряча взгляд: – А дух-то тебя покинул, сразу я понял, как ты столбом стал посреди ристалища…

– Ну и чего?

– Помирать теперь будем, вот чего!

«Полянка» изрядно сузилась – хазары миг от мига теряли страх, окружали двух конных славянских воинов.

Вдоль лениво текущего Днепра, по-над обрывом, неспешным наметом шла малая куябская дружина. Солнышко жгло брони и шеломы пятидесяти ратников, играло на посеребренных умбонах небольших округлых щитов, привешенных за петли к седлам. Любомир – тиун куябского князя Истомы – устало покачивался в седле, неприязненно глядя на залитую взбесившимся солнцем речную ширь.

Денек с самого начала не задался. Как вышли из Молчанки (селения, которое находилось в половине перехода от Дубровки), попали в бурю, вымокли до нитки, а вот теперь дружинники оплывают потом, как в бане. До Дубровки, почитай, еще стрелищ с тридцать остается, как доберутся – можно будет на бронях блины испекать.

«Собирать подати в полной боевой справе, да в такой зной! – ворчал тиун. – Ничего глупее Истома придумать не мог!»

Людины, конечно, роптали, не без этого, но чтобы кто-нибудь осмелился поднять руку на воя – такого не бывало. Вполне по теперешней жаре можно было бы ограничиться короткой кольчугой, а то и простеганной курткой с железными бляхами – тегиляем, да и копья в этом деле ни к чему, чай, не чужие поселения грабят, свои. (Копье, упирающееся в стремя, не особенно тяжелило руку, а все лишняя обуза.) Но Истома рассудил, что в бронях – оно величественней, что коли в бронях, так «неповадно будет супротивничать». «К нам бы его… – зло усмехнулся сборщик податей, – небось настрадался бы… Хорошо хоть луки не взяли…»

Нынешний «поход» Любомиру был не по сердцу. Людины еще не успели собрать урожай, так что ни репы, ни капусты, никакого другого овоща погрузить на десяток телег, скрипящих за конным отрядом, не удалось, не говоря уже о пшенице. Удалось лишь взять мясом, да кожей, да мехами разных пушных зверей, да прошлогодним медом, что бортники запасли, да кой у кого разжиться серебряной утварью. Так ведь то и по осени можно было взять, а теперь придется заново в месяц цветения вереска – вересень[27]– воев гонять. Жаден стал Истома, жаден и глуп. И глупостью своей накличет беду, а может, уже накликал, ведь стали же арапские купцы один за другим покидать Куяб. И новые неохотно по Днепру идут. А рать в Куябе слабая, алчная. И старейшины людинов укрывают, в ополчение не дают. Нагрянь ворог – всю землю разорит, а народ в полон угонит – безлюдье останется. «Надо уходить, – думал Любомир, – ей-ей, надо, пока не подступила к стенам рать. Не моя это земля, незачем мне здесь костьми ложиться. Жаль только, не поквитаюсь с Аппахом, хотя – кто знает…»

При воспоминаниии о хазарине зубы сборщика податей заскрипели, по скулам заходили желваки. Ладно бы сам ушел и сотню свою увел, так ведь нет, зарезал напоследок пятерых воев, которые стояли у ворот… Хазары подошли, как друзья, завели беседу, а потом… засапожными ножами по выям, как баранов…

В глубине души Любомир знал, что никуда он не денется с этой, за без малого пятнадцать весен ставшей уже его, земли. Прикипел он к раздольным полям и широким чащам, могучим рекам и заливным лугам. И не согласен он дышать никаким другим воздухом, кроме этого, дурманящего, словно хмельной мед. А что до Истомы, так не век же ему сидеть на Куябском престоле. Найдется, ох, найдется муж, к которому потянутся старейшины со своими родами, которому с радостью отдадут соплеменников в рать. Сгинет Истома, даже памяти о нем не сохранится, будто и не было его никогда. А земля эта останется. И славна будет, покуда не потухнет Ярило.