гордый… Да нет, не в этом дело. Не гордый. Ему просто все равно. Ушла? Пожалуйста! Даже удобно. Пока меня нет, наверняка с кем-нибудь еще путается. А что? Кто я ему? Сколько раз говорила себе: не так нужно делать, ох, Анька, не так… Кому хуже от этого? Кому лучше? Мне — хуже, ему — лучше. Ну, ушла. Дальше что? Думаешь, позвонит? Позовет? Прощения попросит? Как бы не так. Вон Галька с ним обходилась: чуть что — раз ему по морде! Ага! — Анна даже улыбнулась, представив, как морщится от удара Юрик, как потирает щеку, но молчит при этом, боится словом возразить. Гальке ведь что, она может это угощение запросто повторить. — А я? — продолжала думать Анна. — Как я с ним обхожусь? Да он что ни делает, я молчу. Я спокойна. Меня, видите ли, ничем не прошибешь. А в конце концов не выдерживаю. Закрываю дверь. Ухожу. И он рад, паразит. Ему только этого и надо. Чтобы одному побыть. Вздохнуть от меня. Неужто так тяжко со мной? Но почему? Ну, честно, симпатичная я? Симпатичная, знаю. И он знает. Готовлю хорошо. Чисто в квартире. Что еще? Что ему не нравится? Говорит, сплю на ходу. А Галька была — ну как бешеная. Все у нее мелькало в руках. Лучше, что ли? И потом — изменяла ему. Как хотела. А я? Да никогда в жизни. Даже не представляю, как это с другим мужиком можно. Да и зачем? Там же все одинаково. Наверняка. И главное — просто противно. Мерзость какая-то. И вот, видите ли, сплю на ходу. Да не сплю я, а просто — чего суетиться? Чего метаться? Куда спешить? Да и не могу я бегать, мчаться, не в моем характере. Эти, которые мельтешат всюду, я бы их, будь моя воля, даже не знаю, что и сделала с ними. Загоняют жизнь в тупик, высунут языки, пена у рта, — а толку? Земля-то не вертится быстрей от их беготни. Земля вертится себе спокойно…»

Анна лежала на кровати, на двух высоких подушках, подложив под голову руки. Лежала и думала. Каждый день, приходя с работы, она теперь только и делала, что лежала и думала о своей жизни, и от дум этих на сердце становилось еще тяжелей. Она никак не могла понять, в чем виновата, за что жизнь обходится с ней так жестоко и несправедливо. Разве она претендовала на Юрика, когда он был женат? Разве была по отношению к Гале нечестной? Галя сама виновата связалась с начальником, который, кстати, сразу ее бросил, как только бросил ее и Юрик, — и что плохого сделала потом Анна? Стала жить с ним? Но ведь он был один, ничей, он всегда нравился ей, а когда остался один — как она жалела его! Он ведь черный ходил, не ел, не пил, не мог представить, что ему, Устьянцеву, изменила жена. — как так? Почему? За что? В том-то и дело, что просто так. Натура у Гали такая — бесшабашная, веселая, что ей там щепетильность Юрика, его гордость, его самолюбие! Плевать! А вот Анне никогда не было наплевать. Она уважала Юрика, его работу, его сосредоточенность на фотоискусстве, она всегда интересовалась его успехами или, наоборот, вместе с ним переживала неудачи и провалы, — так чем она плоха? Почему он, живя с ней семь лет вместе, не чувствует ее родной, единственно нужной? Она знает: не чувствует. Может, она навязчивая? Может, порок в ней какой-то, который она сама не замечает? Ну, какой, например? Какой?

Анна лежала, думала, поворачивалась со спины на бок, снова думала. И ни до каких отгадок в своей жизни додуматься не могла. Знала только: сколько ни лежи так, сколько ни думай, ничего не изменится. Юра никогда не позвонит, не позовет. Он гордый. А она не может без него. Не то что не может без него, не может не заботиться о нем. Она бы с радостью заботилась о ком-нибудь другом, близком, родном, но не было никого другого. Был один только Юрик. Первый и последний ее мужчина. И ни с кем другим она себя не представляла. Больше того, она ведь и жизнь свою — сама не заметила как — посвятила ему. Окончила институт, предложили учиться в аспирантуре. А как она могла учиться очно, у ней ведь Юра появился? Галя изменила ему, он почернел, Анна жалела его, а Галю презирала, нельзя так поступать, и что за интерес такой — изменять, зачем, глупость какая-то, сколько ни думай, ни за что не поймешь, почему надо изменять человеку, который близкий тебе и родной, который страшно переживает, мучается; Анна возненавидела подругу, когда увидела, до чего дошел Юрик, он делом занимался, ведь в фотоискусстве, а тут пал духом, его даже из журнала хотели уволить, хорошо, Анна рядом оказалась, она стирала ему, готовила еду, гладила руки, успокаивала, укладывала спать, как маленького, а он ничего не замечал, не обращал внимания на Анну; ей и не надо было ничего, просто она не могла смотреть, как человек мучается, как ему худо. Она попробовала работать и учиться в аспирантуре вечером, но тогда Юрик оставался совсем без присмотра, она отказалась от аспирантуры, ходила только на работу, работа интересная, только чересчур отвлекала от Юрика, однажды в Ветеринарной академии, когда она, ассистентка профессора Вологжанина, по ошибке заразила подопытных кроликов чумой, ее чуть не лишили места, больше таких ошибок не было, но Анна потеряла искренний интерес к работе, выполняла все скрупулезно, но машинально, душа ее и мысли были заполнены Юрой, она не знала и не понимала, почему так получилось. Не знала. Не понимала. Но не могла жить, чтобы не думать о нем. Не заботиться.

И вот так продолжалось уже семь лет.

Семь лет то они вместе, то она уходит к себе, потом опять возвращается. Она не может по-другому. Не может не возвращаться. Душа переворачивается без него. Без него пусто. Голо. И бессмысленно.

Вот какой день она одна? Седьмой… И что? Кому плохо? Юре? Да нет же, ей плохо. Хоть месяц лежи, хоть год — тебе плохо, а ему нет. Ему мало дела, что с тобой. И если ты не встанешь и не пойдешь к нему, так будет продолжаться вечно. Но нельзя же опять идти с повинной… Где гордость? Где принципиальность? Где честь?

Через полчаса Анна стояла у дверей его квартиры. Нажала на звонок.

Он открыл сразу, как будто только и ждал, когда она придет.

Неужели все-таки ждал?

— А-а… ты, — протянул он. — Ну, входи. Мне