в доме моего отца и смотрю ему в глаза. В детстве это казалось бы мечтой ещё более несбыточной, чем снова увидеть маму или радостно наблюдать, как Котолин заклёвана тысячью воронов. Я хранила эти непостижимые мечты бережно, как косу и монету, полируя их в уме, словно зеркало, кипя внутри, выжидая.

– Ты её помнишь? – слова вырываются почти без моего желания. – Маму.

Лицо Жигмонда печально сморщивается – уголки рта опускаются, и я слышу, как он сглатывает. На мгновение с немалой тревогой ловлю себя на мысли, что он может заплакать.

– Конечно же помню, – отвечает он. – Ты, должно быть, считаешь меня чудовищем или, по крайней мере, особенно холодным и чёрствым человеком. Ты, должно быть, задавалась вопросом, почему я так и не вернулся за тобой и не пытался помешать им забрать Могду.

Когда я слышу эти слова, они вызывают в памяти старую боль – ту самую боль, которая, я знаю, делает меня злой, как хромая собака.

– Да, – говорю я, и мой голос пропитывается ядом. – Я в самом деле удивлялась, почему моему собственному отцу, казалось, моя судьба вообще безразлична.

Жигмонд молчит, в его взгляде смятение. Я рада, хоть на мгновение, что испугала его. Много лет я жила так, пытаясь избавиться от своей боли, вполовину убеждённая в том, что вообще не имею права её чувствовать. Боясь, что у меня отнимут даже это, и все воспоминания, с этим связанные.

– Знаешь, это ведь я дал тебе имя, – наконец говорит Жигмонд. Голос его звучит напряжённо, тихо, словно чья-то нежная рука обхватила горло. – Ивике. На языке Йехули это означает «жизнь». Я ездил в Кехси каждый год шесть лет подряд и каждый раз проводил семь дней с Могдой. Это не так уж много, и никто из моих родных и друзей здесь, в Кирай Секе, не мог понять, почему я так увлечён женщиной, которую, казалось, совсем не знал, и чья жизнь настолько отличалась от моей. Но на самом деле мне понадобился всего один день, чтобы понять, что я люблю её. Я действительно любил её.

– Тогда почему ты ушёл от неё?

В груди ноет от тупой боли, словно пульсация крови под синяком.

– Она не захотела пойти со мной. Какая жизнь может быть у язычницы в Кирай Секе? – на этих его словах я прищуриваюсь, и лицо Жигмонда бледнеет от печали. – Дело не в патрифидах… когда мужчина Йехули женится на женщине, не принадлежащей общине, у нас на это не очень хорошо смотрят. А когда король снял меня с должности, я не смог вернуться в Кехси один. Было слишком опасно идти по лесу без сопровождения Охотников. Эта женщина, Вираг, предупредила меня, что ребёнок Могды – наш ребёнок – тоже будет в Кехси изгоем. Но Могда хотела оставить тебя. Я ничего не мог сделать.

Его голос прерывается, окрашенный отчаянием. Глаза у него мечтательные и влажные, затуманенные отблесками свечей. Я пытаюсь запомнить его черты, каждую складочку на лбу, форму подбородка, чтобы сохранить в себе и знать: я так долго думала, что несу тяжесть маминой смерти в одиночку, но в тот миг, когда король взмахнул клинком, он разрубил эту боль надвое. Мой отец носил свою часть страдания все эти годы, как камень, расколотый посередине, и зазубренные края его половины идеально сочетались с краями моей.

– Расскажи мне что-нибудь о ней, – прошу я, кусая губы. – Что-то, чего я не знаю.

– Она хотела научиться читать, – говорит Жигмонд. Несколько раз он медленно моргает, вытирает глаза. – Когда я ездил к ней, то всегда брал с собой книгу, чтобы показать ей письмена. К тому времени, как она умерла, я успел научить её алфавиту. И она могла записать своё имя по буквам.

Это было бы слишком, справляться с этим горем в одиночку. Но Жигмонд по-прежнему смотрит на меня взглядом, теперь ясным и беззвёздным, и очаг заливает комнату таким чудесным дымным теплом, что мне не хочется уходить, совсем. Слова всплывают сами.

– А меня научишь?

Я не слишком быстро учусь. Ночь разворачивается вокруг нас, как бесконечные свитки пергамента Жигмонда. Перо кажется в руке таким странным – слишком маленькое и тонкое. И совсем никакого смысла не имеет, что две начертанные линии, сходящиеся в нижней точке, означают звук «ви», который, как объяснил Жигмонд, является вторым слогом моего имени, но он говорит, что это не имеет значения. Давным-давно кто-то сел и решил, что эти начертанные линии что-то значат, а потом все остальные согласились с этим и решили, что так и будет. Моё перо кропотливо скользит по пергаменту, вычерчивая букву за буквой, пока я не узнаю их все, даже вверх ногами.

На это уходят часы, но как только я запоминаю знаки, всё кажется таким простым, что у меня вскипает кровь. Как и в случае с моей магией, мне кажется, словно только что я узнала секрет, который мир так жестоко пытался скрыть от меня. Я снова и снова пишу своё имя, пять букв и три слога, которые держат меня, как сложенная чашечкой ладонь. И-В-И-К-Е.

Жигмонд не самый терпеливый наставник. После того как я исчерпала три часа его времени, он со вздохом возвращается к своим книгам. Мне нравится эта его раздражительность и то, что он доверяет мне достаточно, чтобы показать её. Книги, над которыми он корпит, – священные тексты Йехули, и он тратит на их изучение столько же часов, сколько я трачу на то, чтобы впервые изучить буквы рийарского языка.

Мне кажется странным, что нужно учиться по книге, как правильно поклоняться богу Йехули. Никто в Кехси не умеет читать, а патрифиды говорят так, словно их бог – это то, о чём ты должен просто знать и не задавать слишком много вопросов. Жигмонд пишет вопросы на полях своих свитков, подчёркивая отрывки, с которыми он согласен, и помечая те, с которыми не согласен. Всё это сбивает меня с толку. Разве можно верить во что-то, пытаясь ощупать каждый контур, все шишки и синяки, словно фермер, пытающийся выбрать лучший, самый круглый персик?

– Только так и можно верить во что-то, – говорит Жигмонд. – Когда сам всё взвесишь и измеришь.

Думаю – глупо, постыдно, – что бы на это сказал Гашпар. Думаю, он сказал бы, что Бог слишком велик, чтобы его могла удержать одна смертная рука. Что понадобится тысяча рук, чтобы нести его, и тысяча глаз, чтобы разглядеть его. Или что-то в таком духе – и всё, конечно, напыщенным принцевым голосом.

Тонкая полоска оранжевого