– Тут стоять! – черный офицер ткнул пальцем в землю и отошел к своим.

Глядя на «пятерочников», плотно перекрывших боковые аллеи, он понял, что застрял основательно. «И чего меня сюда потянуло! Давно бы в тепле сидел…» Но делать нечего. Сетуя на свою глупость, лениво читал лозунги на черных транспарантах. Миру – мир! Нет войне! Фольк и Партай едины! Однако среди них, привычных глазу, мелькали и другие. От которых ум заходил за разум:

Нет, он отдавал себе отчет в том, что здешние пропагандисты подразумевают под фашизмом, но Гитлер – наша вера и надежда! – эту растяжку держала женщина лет пятидесяти с приятным, хотя и поблекшим, русским лицом. Ее взгляд лучился такой неподдельной искренностью, что, глядя в эти серые глаза, не верилось, что ее принудили, надавили, заставили пойти против совести.

Он стоял растерянный, чувствуя, как снег под его ногами превращается в грязную лужу. Черная жижа просачивалась сквозь подошвы, заползая под рант. «В сорок первом ей было лет семь. Гитлер развязал войну – она не может этого не помнить…»

Себя, семилетнего, он прекрасно помнил (первый год в интернате, вкусные обеды, хотя добавки не полагалось, но каждый день мясо и густой витаминный настой из еловых игл; первые самые простые иероглифы, то и дело сажая кляксы, выводил их на серой шершавой бумаге; тоска по бывшим друзьям, командиру и комиссару их партизанского отряда, которые остались в бараках), – словно это было вчера. Девочкой эта женщина пережила блокаду, голодала, чудом осталась в живых, чтобы теперь, по прошествии сорока лет, смотреть на мир пустыми искренними глазами, в которых ничего не осталось. Значит, память – магнитная пленка: можно стереть и вновь записать?..

Его отвлекла заварушка в сомкнутых рядах.

Светловолосая девушка что-то выкрикивала, подпрыгивая на месте, размахивая мятой тряпкой. Собственно, внимание привлек ее голос. Саму возмутительницу порядка он разглядел, когда – взрезав толпу решительными шагами – двое дюжих пятерочников выволокли ее наружу. Зияющая прореха сомкнулась, как ряска на глади стоячего озерца.

Женщина, которую он минуту назад обвинил в беспамятстве, смотрела гневно и сурово. Взглядом Родины-матери – с плаката времен войны.

В бойцовских лапах айнзацкоманды невысокая и хрупкая девушка казалась беспомощной куклой. Тряхнув напоследок, бойцы поставили ее на снег. Первое впечатление, однако, обмануло: девушка выпрямилась и бесстрашно откинула со лба светлую челку. Вздрагивала только ее рука, сжимавшая краешек белой тряпки. Невольно залюбовавшись ее бесстрашием, он вспомнил советских партизанок.

Старший офицер бросил через плечо отрывистое приказание. От караульной группы, мерзшей поодаль, отделился еще один боец. Двое держали, третий обшаривал. Мелькнула синяя корочка. Он понял: изъяли паспорт. Сейчас установят личность. Но офицер, даже не заглянув под обложку, спрятал документ в нагрудный карман.

Боец номер три, которого он – еще одна ошибка – принял за мужчину, оказался дюжей теткой. Но понял он это чуть позже, когда тетка-бойчиха отошла к своим и достала маленькое зеркальце. Прихорашиваясь после процедуры обыска, она пудрила толстый как картошка нос.

Светловолосую уже волокли. За ней, по разворошенному снегу, тянулась синяя тряпка.

Все, что он успел прочесть, – остальное завернулось и смялось, – прислушиваясь к тому, что цедили ражие исполнители:

– Сучка, мля, синяя… Чо, крутая?… Ща свинтим, ага, и в камеру…

Неожиданно для себя он двинулся следом – будто задумал стать свидетелем, чье присутствие спасет от самого страшного. Удивительно, но на сей раз его никто не задержал.

Пятерочники подтащили свою добычу к грузовику. Он остановился поодаль, косясь на брезентовый кузов, – а вдруг не просто грузовик? Ждал, что брезент сейчас откинут, чтобы швырнуть ее в фашистскую душегубку. Но пятерочники о чем-то совещались.

Тот что повыше снял черную кожаную перчатку и, лениво замахнувшись, ткнул ей в лицо голым кулаком. Девушка упала.

Переступив через распростертое навзничь тело, солдаты айнзацкоманды двинулись обратно – враскачку, бесстыдной уверенной походкой, за которой угадывались ежедневные тренировки в закрытом спортивном зале. Не решаясь броситься ей на помощь, он дожидался, пока они отойдут на безопасное расстояние. Но пока медлил и оглядывался, девушка уже успела встать. Подцепив полную горсть снега, обтерла лицо, на котором – он был уверен – остался след от удара. Но оказалось, ни синяка, ни ссадины. Только красноватое пятно на правой скуле.

Заметив, что на нее смотрят, девушка пробормотала какое-то слово (заханвей – так ему послышалось), скомкала синюю тряпку и сунула ее за пазуху. Плюнув в ближайший сугроб, пошла в сторону Садовой. Он догнал ее на повороте.

– Извините… Прошу прощения… Может быть, я… Вам помочь…

– Чаво? – она обернулась.

На месте этой девушки он бы тоже не понял. Никто и никогда не бил его по лицу.

– Хошь, я эта… провожу типа… – забормотал на своем доморощенном нем-русском.

– Не, ну суки, а? Ваще-то я в театральном. Так, на секундочку. А прикинь – фингал?

– Ужас, – он откликнулся сочувственно. – Но ведь могло и хуже, – замерзшим пальцем начертил в воздухе решетку. – Плохо, что паспорт забрали. В институт сообщат.

– Куда-куда? – она смотрела с подозрением. – Слышь, паря, а ты ваще хто?

– Я? Ах да, – он спохватился. – Алексей. Алексей Руско. Из Советского Союза.

– А… То-то гляжу… Слышь, а ваши, ну, эти… тоже типа гонят? Обещают не бить, а сами… – она потерла скулу, которая, видно, ныла.

Он смешался: кто – эти? Но вспомнив надпись на ее синей тряпке: …ворить правду! – сообразил: местные власти, вот кого она имеет в виду.

– Плюнь ты на них! – дал искренний совет. – Не обращай внимания…

– Дак вы чо, не обращаете? Типа по барабану? Не. Ваще обнаглеют. Вы там, чо, рабы? – она смотрела гордо, как настоящая партизанка-героиня.

– Посмотрел бы я на вас, если бы за такие дела сажали…

Ходили слухи о каких-то студентах-медиках, якобы устроивших сидячую забастовку у Мавзолея, но охрана в штатском (Люба слышала по Голосу Америки) сориентировалась мгновенно, с тех пор о них ни слуху ни духу…

– Сажать? А… В смысле, закрывать. И чо? Меня два раза. А всё равно – во им! – она сложила кукиш и только что не сунула ему под нос. – Выступала и буду! А то, видал-миндал, руки распускают. Не-е-е. За ихние сраные копейки – стошка, ха-ха! На плюгавом корпоративе и то… Куртку чуть не порвали, – она ощупала карманы. – Прикинь, в Галерее брала. Чистая Италия… Ой! Слышь, а скока щас? Ух ты! Препад наваляет, генеральная у нас, – и побежала через мост.