– Монстрация? Клёвое слово, – Ральф потянулся и зевнул, блеснув крепкими зубами члена гитлерюгенда.

Но самое неприятное: «Ладно желтые, они на демонстрациях не бывали. Но я-то, я!» – он чувствовал жгучий стыд: как так вышло, что захребетники его заморочили?

– Ты чо там, а? Колбасу ливерную мажешь?! – Палец ожившего висельника указывал прямо на него. – Ты, ты! Чо глазами лупаешь! Сюда гляди!

– Он… видит нас? Ральф задумался.

– Не, вряд ли…

– А почему – про колбасу?

– Ну кто-то же мажет.

– Да, но он-то этого не видит.

– Дык этот, который мажет, сам знает. Што он типа мажет.

«Всё, не могу больше», – он окончательно запутался.

– А для синих – какой канал?

– Возьми да пощелкай, – Ральф скривился. – Ладно, кинь пульт…

Студия, возникшая на экране, была раскрашена соответственно: синий помост, на котором расположились участники – каждый за отдельной кафедрой; лампы дневного света, темно-синий галстук ведущего. Впрочем, этот не орал и не тыкал пальцем. Вел себя сдержанно. Чего не скажешь про участников передачи. То и дело перебивали друг друга, размахивали руками – вот-вот передерутся. Но как ни странно, до драки дело не доходило. В критические моменты ведущий умело вмешивался – то шуткой, то ловким замечанием снижал накал страстей.

Привыкая к сумбуру, царящему в студии, он вглядывался в лица участников, пока не остановился на тетке в ярко-красном костюме, которой ведущий предоставлял слово вне очереди, а главное, не перебивал.

– А в красном – это кто?

– Рожа вроде знакомая… – Ральф задумался. – Шишка какая-нить. Из Райхстага.

– А другие?

– Не, ну ты ваще! Мне чо, плотят, рыла ихние помнить…

– Проголодались, касатики? – Он и не заметил, как вошла сестра. – А, ток-шоу… – она придвинула табуретку, устраиваясь поудобнее. – Ну, кто тут у нас гевинтает? – и, поймав его недоуменный взгляд, ткнула пальцем в ведущего. – Ой, классный ваще такой, с юмором! Короче, судит. Баллы им назначает. По-вашему, очки. У кого меньше всех, того чик-чик!

– Убивают? – у него похолодело под сердцем.

– Не! – она тряхнула челкой. – Кто б тада глядел! Хуже. Черный пасс отымут… Я за того, за седенького. Номер двенадцать. Жалко его, прям сил нету… Сколько лет пользовался, привык, – ему показалось, сестра всхлипнула.

Как он ни вслушивался, пытаясь разобрать нем-русскую абракадабру, смысл происходящего ускользал. Учитывая, что в студии собрались депутаты Рейхстага, можно было предположить, что обсуждается какой-нибудь новый закон. Те, кто голосовали за и против, выносили свои доводы на суд телезрителей. Но по реакции людей, собравшихся в студии, было непонятно, кто из них на чьей стороне. Его внимание привлекла рыжеволосая женщина, маячившая за спиной ведущего. С одинаковым энтузиазмом она аплодировала каждому из участников. Впрочем, как и мужчина, сидевший с ней рядом. Он решил, что таковы здешние правила: никто не имеет права выдавать свои промежуточные предпочтения. Чтобы тем самым не повлиять на итог игры.

Скоро он почувствовал, что устал. От этих криков, от синего света становилось муторно. Экранные лица слипались в одну общую массу. Но теперь, когда он перестал вслушиваться, бессмысленное мелькание больше не раздражало. Скорее, завораживало, погружая в сладостное безмыслие. Лишь бы тот, на кого он поставил, набрал как можно больше очков.

Мужчина средних лет, невзрачный, с редкими бесцветными волосами, из-под которых уже посверкивала будущая лысина, – он и сам не знал, почему выбрал именно этого участника под номером шесть. Шестой номер не старался попасть в камеру, будто привык держаться незаметно, но в его серых близко посаженных глазах стояло что-то свинцовое, придающее вескости, казалось бы, самым тихим и простым словам. Даже ведущий это понял и больше не подыгрывал красной тетке. Лишившись поддержки, она стушевалась, будто выцвела, хотя и продолжала что-то выкрикивать тонким блеющим голоском.

Незаметно его охватил азарт: «Ага-а! Получи, овца красная! – он ерзал, только что не подпрыгивая на стуле, то сжимал, то разжимал кулаки. Ногти вонзались в ладони, но он ничего не чувствовал. Только бормотал: – Давай, давай!»

Седенький № 12, на которого поставила сестра, – не то бывший ученый, не то инженер в кургузом обвисшем пиджачке, – норовил вмешаться, топтался за своей кафедрой, тянул руку, надеясь привлечь к себе внимание. Один раз ему это удалось. Двенадцатый попытался высказаться, но под насмешливым взглядом ведущего сбился, запутался и вскоре, впрочем, заслужив свою порцию аплодисментов, сник.

Цифры, загоревшиеся на табло, наполнили его душу победным ликованием: № 6 утвердился на верхней строчке. За ним, впрочем с большим отрывом, шел № 4, толстяк (этот ему с самого начала не понравился), отиравший потный лоб мятым неопрятным платком.

– Яу! Мы! Их! Сделали! – Ральф подпрыгивал на кровати, будто матрас выстреливал в него жесткими пружинами.

«Ишь как пробрало… А говорил – плевать! – но было приятно, что племянник тоже поставил на „шестого“. Номер двенадцать, за которого болела сестра, маячил в самом конце. Вдруг он заметил: плачет. Слезы, пролитые по столь ничтожному поводу, вернули его к реальности – будто нюхнул нашатыря: – Все-таки странные они тут. У нас бы…» – вообразил советских сестер, которое смотрят эту передачу. Воображаемая Люба отпускала ехидные замечания, воображаемая Вера хихикала.

– Ну, проиграл. С кем не бывает.

– А я-то, я… Верила ить в него… – она всхлипывала все громче.

Похоже, своим замечанием он сделал только хуже. «Надо ее отвлечь».

– Если честно, я так и не понял, о чем они тут… разговаривали? – подобрал вежливое слово.

Нехитрый маневр сработал:

– Вроде, эта… – она силилась вспомнить. – За мир. Против этих, которые разжигают.

Он думал: «Против американской военщины. Ну да, у нас тоже бывают такие передачи…» – но сколько ни морщил лоб, всплывали одинаковые рты, сонные, твердящие пустые слова: миру мир, за мир во всем мире.

– А тот, потный, номер четыре? Сестра всплеснула руками и затараторила:

– Ой! Дык артист! Прошлый месяц сериал с ним был. Как же его? Ах ти господи… Про царское время…

– У вас и про царское снимают?

– А чо нет-то? История, наше великое прошлое… Не-пре-рывное, – она старательно выговорила трудное сов-русское слово. – Распутин. Вот.

– Ну да, – он согласился. Скорее из вежливости. – Немного похож.

– Чё немного-то! – сестра возмутилась. – Прям вылитый, надёжа-государь. Всея Руси.

– Погоди, погоди… Николай Второй, он же худой был, невысокий. А этот…

– Да ты чо! – она растопырила руки, изображая внушительные габариты последнего российского императора. – От он какой, царь-то наш бывший!