– Я думал, Блин, ты убрался из Питсбурга из-за этого чувака Мао. Выходит, ты знал, что он типичный деспот.

– Противоречие, – ответил Блин, отворачиваясь, чтобы посмотреть в окошко на бесконечный парад черных велосипедов, – стало Новым Путем для многих из нас.

– Тебе поэтому нравятся «Диво»? – спросил писака. Он думал, что Блин с его смешным «ежиком» и потрепанной футболкой сказал «модным нытьем».

Блин одарил писаку пытливым взглядом.

– Мне не нравятся «Диво». Я слушаю «Диво» потому же, почему бегаю, – ради притока эндорфинов. – Он похлопал по карманам, ища расческу. – Я бегаю, потому что бегать – это больно.

Изначально предполагалось, что на этом сборе врачи и пресса осмотрят семьдесят с гаком участников завтрашнего забега. Только что может врач узнать о марафонце такого, чего тот сам о себе не знает? Что может сказать кардиолог, изучая 35-летнего физкультфанатика с пульсом 35 ударов в минуту и мозолистыми пятками, задубевшими что твой бейсбольный мяч?

Потому врачебный осмотр отвергли, заменив его грозными предостережениями. Самое пристальное внимание уделили воде.

– Нельзя сосать губки. Питье от организаторов забега будет на белых столах. Ваше личное питье – на красных. Берите что хотите. Личное питье надо сдать на анализ вечером.

Чак Хэттерсли наклонился и прошептал:

– Я прорюхал! Они хотят спереть нашу формулу «Гаторэйда»[189].

– Пожалуйста, избегайте травм от перенапряжения. Не усердствуйте чрезмерно. Вместе с тем, чтобы не задерживать транспорт и зрителей, устанавливается контрольное время для самых медлительных…

Сумбурное перешептывание комнаты стихло. Контрольное время? Никто в жизни не слышал о контрольном времени в марафоне. Если в состоянии переставлять ноги, значит, бежишь.

– Тех, кто не одолеет двадцать пять километров за один час сорок минут, отстранят от забега.

У сидящего среди 60 китайских бегунов Яна схватило живот. Ян не представлял себе, за какое время он пробегает 25 километров. Понятия не имел даже, что это за расстояние. От деревни до школы? Вполовину меньше? Вдвое больше?

– Тех, кто не одолеет тридцать пять километров за два часа двадцать минут, также отстранят.

На миг Яна перекосила паника. Он вспомнил взбудораженную толпу у кладбища. Если его отстранят, ему не будет пути домой; лучше не стартовать, чем не прийти к финишу! Потом на Яна снизошло: нужно приложить все силы, лишь бы добраться до 35-километровой отметки за 2 часа 20 минут, а остаток дистанции можно хоть проползти.

– Кроме того, мы предлагаем тем, кто ощущает себя неуютно, выбыть из состязания по собственному желанию.

– Неуютно? – проворчал угловатый ветеран из Новой Зеландии. – Не усердствовать чрезмерно? Что он себе думает – какого гадского хрена мы вообще бежим?

– И еще одно важное замечание. Вода в губках предназначена для омывания лица. Пить ее нельзя. Питье в большом количестве будет на столах. Мы настоятельно просим вас ни в коем случае не глотать воду из губок. Итак. Я еще раз желаю вам всем удачи. Надеюсь увидеться с вами сегодня вечером на банкете в Великом зале. Благодарю за внимание.

Это был диковинный сбор, долгий и неуютный. И пусть его пафос и цель были, мягко говоря, туманны, никто не хотел тянуть резину, задавая вопросы. Когда бегуны выстроились в очереди к своим автобусам, писака с блокнотом и ручкой наготове обложил Чака Хэттерсли со всех сторон и вопросил по-репортерски, в чем, по его, Чака, мнению, заключалась суть, квинтэссенция длительного совещания.

– Нельзя, – незамедлительно резюмировал Хэттерсли, – сосать губки.

Великий Дао-Путь понес ущерб,

И появились милосердие и справедливость,

А мудрость видна лишь тогда,

Когда есть великая ложь.

Шесть родственников не в мире,

И появляются сыновняя почтительность

И материнская любовь.

Когда страна погружена в междоусобицы и смуты,

Появляются и преданные подданные[190].

После обеда их ждало, если верить мистеру Мудэ, великое изобилие дворца и пагод, которые считались обязательными к осмотру теми, кто посетил Пекин впервые. Журналисты пожелали узнать, нельзя ли вместо этого съездить в комплекс, где живут китайские бегуны. Мудэ сказал, что остаток дня участникам забега от КНР предписано отдыхать. Тогда журналисты захотели глянуть на Стену Демократии[191]. Мудэ объяснил, что Стены Демократии больше нет. Отобедавший на халяву растрепанный Шмелый Блин, на глазах обживаясь в компании собратьев по второй родине, объяснил, что стенка-то сама по себе есть, но покрыта она рекламными щитами, которые расхваливают холодильники с поддонами для яиц. Никаких тебе кустарных плакатов с выражением несогласия и протеста. Мудэ счел необходимым пояснить, что дурацкие плакаты только сеяли в народе смущение.

– Если у кого-то имеются замечания, можно написать о них напрямую в правительственные организации.

– Верно, – согласился Блин. – Лучше сеять смущение в чиновниках. Это люди закаленные.

– Ну да. – Мудэ вновь развернулся улыбкой к журналистам. – Возможно, вы желаете заехать в магазин «Дружба»[192], перед тем как мы отправимся в Запретный город? Там продается кока-кола.

Журналисты предпочли бы разведать все своим ходом, однако они ластились к Мудэ в надежде получить разрешение следовать за марафонцами на такси, а не пинать балду два часа кряду на старте/финише с прочей прессой, и потому решили постараться и сохранить Мудэ в благости.

А если благость была ему неведома, по меньшей мере удержать от гнева.

Ибо под западным костюмом и терпеливой восточной улыбкой явственно начинало бурлить раздражение. Хотя мистер Мудэ не обмолвился о том ни словом, все понимали, что, какое бы расположение он ни испытывал некогда к мистеру Блину, ныне оно быстро сходило на нет. Приобретая билеты в приманки для туристов, Мудэ уже не включал растрепанного студента в число подопечных. Блин должен был выкладывать за право попасть в Запретные города и Летние Дворцы свои кровные фэни. Когда Блин вконец обесфэнился, выкладывать свои кровные за него стали журналисты. Глядя на такие дела, мистер Мудэ дергался и ерзал в непривычных ковбойских одеждах.