Потом он узнал от учителя биологии, что год, который предшествовал Великому Уничтожению Мух, был годом Великого Уничтожения Воробьев. В тот год Мао рассказали, что в Китае есть столько-то птиц, и за короткую жизнь одна птица пожирает, по расчетам, самое малое столько-то зерна. Если сложить, получалось немало. И Мао постановил: всем детям заходить под все деревья, на которых гнездятся птицы, и греметь трещотками всю ночь – и так каждую ночь, пока птицы не перестанут гнездиться. Три ночи спустя все птицы сдохли от истощения и раздражения. По всему Китаю! Сколь впечатляюще, сколь похвально. Разве что летом следующего за обесптиченным года появились все эти мухи…

Нет, призывные песни уже не отзывались прежним биением в Яновой крови. Ему все еще нравилось слушать, как исполняет их сестра, но он боялся, что в нем тот звон заглох навсегда – застыл и заглох.

Но любопытство не исчезло, радовался Ян. Любопытство осталось. Например: что же все учителя во всех классах по всему Китаю сделали со всеми дохлыми мухами?

Разве природа небесного Дао-Пути

не похожа на натягивание лука?

Возвышающееся он опускает,

опускающееся он возвышает,

когда есть избыток, он отнимает его,

когда есть недостаток, он восполняет его[167].

Близость Пекинского марафона и его международное освещение ослабили действие многих указов и вернули часть полузабытых ритуалов. В залах для игры в го[168]официанткам позволили облачиться в классические наряды прислужниц и, пока завороженные игроки нависают над клацающими досками, разливать чай с замысловатым почтением прежних времен. На рынках детям разрешили торговать кульками с орехами и брать выручку себе, если орехи собраны самим ребенком.

В Цюйфу, городке возле Яновой деревни в провинции Шаньгун[169], процессия покидала древнее кладбище. Несмотря на церемониальную серьезность, люди словно бы ликовали, будто обрели нечто утраченное. Многие скорбящие несли непокрытые птичьи клетки – зрелище, до недавних пор запрещенное, – а несколько женщин были одеты в фамильную парчу, что много лет пролежала в сундуках и отдавала плесенью. Ликование, да! Ибо возлюбленный, коего скорбящие оставили на кладбище, вверив попечению предков, не был унижен до стандартных горсти желто-серого пепла и дымка на ветру; он покоился в настоящей могиле, и насыпь свежей земли над ним лучилась, как памятник.

Эти похороны были тем ценнее, что прошли они в Цюйфу. Именно в Цюйфу родился Конфуций. Столетиями горожане с гордостью показывали семейные надгробия с надписями, удостоверявшими: данный житель Цюйфу – прямой потомок славного философа. А в 1970 году полк хунвэйбинов[170]промаршировал через город к древнему кладбищу и опрокинул все надгробия. Отступая с кладбища, хунвэйбины повесили над большими камнями при входе красно-белый транспарант. Слова на нем не оставляли сомнений в том, как Председатель относится к предкам:

ХВАТИТ РАСХОДОВАТЬ ПРЕКРАСНУЮ ЗЕМЛЮ НА БЕСПОЛЕЗНЫХ МЕРТВЕЦОВ. КРЕМИРУЙТЕ ТРУПЫ!

Самого Конфуция сослали в чистилище падших звезд вместе с бессчетными поэтами и мыслителями, толковавшими слова мудреца на протяжении столетий. Учителей вроде Янова отца, продолжавших упоминать философа, лишали рабочих мест и одежды, объявляли «врагами коллективного сознания», ставили к позорным столбам на площадях. Многих приговорили к исправительным работам в колхозах – растить капусту и лук-порей вместо молодежи.

Как ни странно, Лао-цзы, современника Конфуция, еретиком так и не объявили. Может, потому, что его трактат весьма краток и невразумителен; или потому, что историки никак не могли решить, кто таков Лао-цзы и существовал ли он вообще. Видимо, чрезмерная легендарность философа не давала осудить его со спокойным сердцем.

Выйдя с кладбища, участники шествия замерли на склоне и скучились: одни восхищались птицами, другие предавались беседам со старыми знакомыми и коллегами. Какой-то учитель присмотрелся к подножию холма. Вереница бегунов сворачивала с шоссе на грунтовку.

– Это наши юные воины! – заорал учитель. – Они едут в Пекин. Вон те двое. Из моего класса. Двое впереди!

Он продолжал кричать и показывать на бегущих, хотя всем было ясно, каких спортсменов он имел в виду: их новенькая форма на фоне выцветших серых одежд товарищей по команде сияла осколком синего неба.

Когда два первых бегуна миновали холм, возбужденный учитель завопил:

– Чжи о, ребята, чжи о! – Это жаргонное выражение он слышал в школе, и означало оно «поддать газу».

Другие мужчины захлопали в ладоши и повторяли призыв, пока внезапная демонстрация гордости за малую родину не заставила женщин прикрыть уши, а птицы не забились в панике о бамбуковые прутья клеток.

Когда храбрец безрассуден —

он гибнет.

Когда храбрец осмотрителен —

он продолжает жить.

В этих двух качествах скрываются

и польза, и вред.

По какой причине Небо

ненавидит нечто – кто знает?[171]

Это будет последняя Янова разминка. Тренер посоветовал ему пригасить обычный пыл. Но, как и всегда, добравшись до чахлого хлопкового поля с девятью поросшими травой пирамидами, Ян сошел с натоптанной колеи и запрыгал через ряды кустов. Он взял курс на самый высокий курган. Ян не ведал, как называется огромная насыпь, знал лишь, что это фэн, одна из мириад фальшивых гробниц, возведенных много веков назад хитрыми императорами в надежде избегнуть осквернения настоящей могилы ворьем.

Ян не оглядывался. Он знал, что остальные давно отстали, а кое-кто, наверное, до сих пор на шоссе, обегает расступающиеся автобусы и велосипеды.

Впереди Яна бежал только его друг Чжоа Чэнчунь[172]. Чжоа и Ян резко оторвались от команды, пробегая кладбище. Услышав приветствия и увидев волнующуюся толпу на холме, Ян замедлил шаг, чтобы Чжоа мог его обогнать.

– Чжи о! – подбодрил Ян друга, притворившись, будто обессилел до одышки. – Поддай газу!

Не отстать значило проявить неуважение. Чжоа был на четыре года старше Яна и уже поступил в университет. Чжоа стал героем города, победив в провинциальном марафонском забеге. Его рекорд – 2 часа 19 минут – был вторым после рекорда китайского чемпиона Сюй Ляна. Ян полагал, что выдержит темп Чжоа еще не один километр, но не хотел проявлять неучтивость. Он позволил другу вырваться вперед.