– Осторожнее, – предупредила она его, беспокоясь, как бы комендант не счел его поведение нарушением установленных правил.

– Коль скоро я уже здесь, – сказал он ей, – могу и с тебя снять мерки…

Он измерил длину ее руки и расстояние от ямочки на затылке до талии. Она не возражала, когда его пальцы касались ее. Но после того, как, обнявшись, они на несколько секунд застыли в объятиях, она приказала ему уходить. Здесь было не то место, где можно нежничать средь бела дня…

В Плачуве встречались и другие истории любви, даже среди эсэсовцев, но они, конечно же, не были пронизаны таким солнечным светом, как этот роман двух неискушенных сердец Иосифа и Ребекки.

Например, однажды обершарфюрер Альберт Хайар, который убил врача гетто Розалию Блау и пристрелил Диану Рейтер, когда осел фундамент одного из бараков, влюбился в еврейку-заключенную. Дочка Мадритча была буквально очарована еврейским мальчиком из Тарнува – он работал на фабрике Мадритча в Тарнуве до тех пор, пока в конце лета специалист по ликвидации гетто Амон Гет предал Тарнув той же участи, на которую он обрек Краков. Теперь этот мальчик оказался на фабрике Мадритча в Плачуве, и девушка могла его навещать. Но из их отношений ничего хорошего не могло получиться. У заключенных были убежища и укрытия, в которых могли встречаться супруги и любовники. Но все: и законы рейха, и своеобразный кодекс поведения, принятый среди заключенных, – препятствовало роману между фройляйн Мадритч и ее молодым человеком. То же произошло, когда честный и достойный Раймонд Титч влюбился в одну из своих машинисток, он испытывал к ней нежное, страстное, но совершенно безнадежное чувство…

Что же касается обершарфюрера Хайара, то Амон лично приказал ему не валять дурака. Поэтому Альберт, пойдя со своей девушкой на прогулку в лесок, с чувством искреннего сожаления пустил ей пулю в затылок.

Смерть осеняла своими крылами и страсти среди эсэсовцев. Генри Рознер, скрипач, и его брат, аккордеонист Леопольд, радовавшие венскими мелодиями гостей, собиравшихся за обеденным столом у Амона Гета, хорошо знали об этом.

Как-то вечером на обеде у коменданта оказался высокий стройный мрачноватый офицер ваффен СС и, подвыпив, стал просить братьев Рознеров исполнить венгерскую песню «Печальное воскресенье». Эта песня звучала как эмоциональный выплеск страданий юноши, который решил покончить с собой из-за любви. Подобные настроения, как подметил Генри, вообще были свойственны эсэсовцам, когда они предавались отдыху. В Венгрии, Польше и Чехословакии стоял вопрос о запрещении этой песни, что говорило о той популярности, какой она пользовалась в тридцатые годы, – принято было думать, что она стала причиной нескольких самоубийств офицеров из-за несчастной любви. Молодые люди, прежде чем разнести себе голову, оставляли в предсмертных записках несколько строк из этой песни. Песня была внесена в проскрипционные списки Министерства пропаганды рейха. И вот теперь этот высокий элегантный гость, у которого в его возрасте уже должны быть дети-подростки, охваченный приступом каких-то воспоминаний, подошел к Рознерам и сказал: «Сыграйте “Печальное воскресенье”». Хотя доктор Геббельс запретил ее исполнение, никто в этом заброшенном углу Южной Польши не осмелился бы спорить с боевым офицером СС, полным печали о своей прошедшей любви.

Гости потребовали исполнить песню раза четыре или пять, и мрачное предчувствие охватило Генри Рознера. Никто в Европе лучше краковского еврея Генри Рознера не знал, какой мощью воздействия обладают волшебные звуки скрипки, ибо он был родом из семьи, где умение играть на скрипке было не столько усвоено, сколько унаследовано, как статус «когана» – наследственного служителя религии. И, как он потом вспоминал, именно в эти секунды в голове его мелькнула мысль: «Господи, если у меня есть такая власть – сделай так, чтобы этот сукин сын покончил с собой!»

Запрещенная музыка «Печального воскресенья» была повторена несколько раз; Леопольд аккомпанировал, глядя на него взглядом, полным грустной меланхоличности.

Генри обливался потом, не сомневаясь, что их музыка вызовет смерть офицера, и тогда Амон Гет вытащит их к задней стенке виллы и пристрелит. Но остановиться он уже не мог – песня захватила его. Не обращая внимания на пьяную болтовню Боша и Шернера, Чурды и Амона, офицер смотрел прямо в глаза Генри, словно был готов в любую секунду вскочить и крикнуть: «Именно так, господа! Скрипач совершенно прав. Нет никакого смысла выносить такую тоску», – и застрелиться у всех на глазах.

Рознеры продолжали бесконечно повторять мелодию. В другое время Амон Гет давно бы рыкнул: «Хватит!»

Но он почему-то молчал.

Наконец гости, поднявшись, вышли на балкон. Генри с братом перешли на легкие мелодии фон Суппе и Легара, исполняя чуть ли не все оперетты целиком. Затем все вернулись к столу. На балконе остался только один гость.

Примерно через полчаса вечеринка была прервана выстрелом – офицер разнес себе голову.

Разной была любовь в Плачуве.

Блохи, вши и тревоги, болезни и убийства.

И в средоточии этого мрачного бытия Иосиф Бау и Ребекка Танненбаум плели изящные фигуры своего брачного танца.

Однако из-за сплошных снегопадов Плачув претерпел изменение своего статуса, которое коснулось всех влюбленных в пределах, очерченных колючей проволокой. В самые первые дни 1944 года все Konzentrationslager (концентрационные лагеря) были переведены в распоряжениеГлавного административно-хозяйственного управления СС под руководством генерала Пола в Ораниенбурге, предместье Берлина. И добавочные лагеря вроде «Эмалии» Оскара Шиндлера подверглись той же участи. Полицейское начальство в лице Шернера и Чурды потеряло всякую власть над ними. Выплаты за рабочую силу – заключенных, которых использовали на своих предприятиях Оскар и Мадритч, шли теперь не на Поморскую, а в контору генерала Рихарда Глюка, главы секции D – «Концентрационные лагеря» – в ведомстве Пола. Теперь Шиндлеру, если понадобится, приходилось ездить не на Поморскую и не к коменданту Гету, не приглашать запросто к обеду генерала Шернера, а выходить на связь с определенными официальными лицами в огромном бюрократическом комплексе Ораниенбурга.

Оскар сразу воспользовался возможностью съездить в Берлин и встретиться с людьми, которым предстояло иметь с ним дело.

Ораниенбург начинал свое существование как концентрационный лагерь. Теперь он превратился в скопище административных строений. В этих кабинетах тщательно регулировался каждый аспект жизни и смерти узников, содержащихся в тюрьмах и лагерях.

Рихард Глюк после консультаций с Полом взял на себя ответственность устанавливать баланс между рабочей силой и кандидатами в газовые камеры, решая уравнение, в котором «икс» обозначал рабов, а «игрек» – тех, кого ждала смерть.

Глюк установил порядок процедур на каждый случай, из его департамента выходили памятные записки, чей невыразительный сухой жаргон выдавал знатоков своего дела.

Главное административно-хозяйственное управление СС

Управление секции D (концентрационные лагеря)